В ряде экспериментов ученые пытались определить, меняется ли уровень окситоцина в человеческом мозге под влиянием тех или иных социальных взаимодействий. Подскакивает ли он, скажем, после приятного массажа или объятий, падает ли, когда нас в упор не замечают на вечеринке? По этическим причинам брать пробы мозговой жидкости исследователи не могут, поскольку для этого требуется спинномозговая пункция — процедура, выполняемая медицинским специалистом, сопряженная со значительным риском и вызывающая постоперационные головные боли. Но возможно, существует какой-то косвенный показатель окситоцина в мозге? Например, если отслеживать колебания его уровня в крови? Уж кровь-то для анализа можно взять без проблем.

Идея заманчивая, однако беда в том, что путь поступления окситоцина в организм не совпадает с путем его высвобождения в мозге, и, насколько нам известно, два эти пути никак не согласованы между собой. Соответственно уровень окситоцина в крови мало что скажет нам о его уровне в мозге. Измерить количество окситоцина можно в моче и слюне. Но и тут мы не будем знать наверняка, насколько точно эти показатели отражают уровень окситоцина в тех областях мозга, где вещество действует. Количество окситоцина в моче и в мозге может тесно коррелировать, а может не коррелировать совсем. Вполне вероятно, что эту методологическую проблему скоро удастся решить[97].

Как ни досадны все эти претензии, нельзя не признать, что надежность данных целиком и полностью зависит от методов, которыми они получены. Восторженные описания результатов не делают их более убедительными. А вот терпение рано или поздно вознаграждается, поэтому, вероятно, разумнее быть немного скептиком, чем покупаться на сенсации.

И хотя многие исследователи были бы несказанно рады найти этически приемлемый способ получать надежные данные о человеке и его окситоциновой системе на нейронном уровне, пока нам приходится в основном оперировать данными, полученными от обезьян, грызунов и других млекопитающих. Стратегия, возможно, далекая от идеала, но продуктивная, при условии, что мы не будем забывать: наши умозаключения строятся на имеющихся у нас знаниях о сходстве в устройстве мозга у животных и человека.

Нейронные сети, отвечающие за привязанность и формирование социальных связей, обеспечивают мотивационный и эмоциональный фундамент для социальности, на котором строятся социальные практики, нравственные ограничения и нормы. Если бы млекопитающие не испытывали настоятельной потребности принадлежать к обществу и не заботились о благополучии родных и близких, у нравственной ответственности не было бы точки опоры.

В ответ на полученный опыт механизмы научения, опирающиеся на платформу заботы о других, выстраивают в мозге сложную модель социального мира, содержащую эмоции, нравственные ценности и социальные практики. Благодаря этой внутренней модели мы догадываемся о чувствах и намерениях окружающих и ориентируемся в социальном мире. Когда животные держатся вместе, они менее тревожны и более доверчивы. Следовательно, сотрудничество, груминг, готовность делиться едой и защищать друг друга возникают там, где преобладает доверие.

Формирование социальных связей и, как следствие, беспокойство и стремление сохранить их — крайне важное свойство человеческой природы. Тем не менее наша принадлежность обществу благополучно уживается с заботой о себе. Мы не перестанем думать о себе только потому, что связаны с другими. Всем нам приходится считаться с тем, что забота о себе и забота о других находятся на разных чашах весов, порой с трудом удерживая баланс. Переусердствуешь в одном, и тебя обвинят в эгоизме. Перестараешься в другом, и тебя упрекнут в пренебрежении собственными интересами ради безрассудной благотворительности.

Приобретенные модели заботливого поведения — привычки и нормы — формируются в процессе нашего развития, когда мы узнаем, как вести себя с другими. Система вознаграждения закрепляет социальные нормы посредством механизмов подражания и «кнута и пряника» — удовольствия от общественного одобрения и страданий от общественного порицания. Со временем мы начинаем испытывать неприятную тревогу, когда у нас возникнет искушение украсть или солгать, а собираясь утешить пострадавшего друга или помочь родителям с новорожденным, заранее ощущаем удовлетворение. Постепенно социальное поведение становится все более сложным. Благодаря коре головного мозга нам удается проявить в заботе гибкость и интеллект.

В совокупности нейронные системы, отвечающие за социальность и заботу о себе, — и за усвоение социальных норм, — создают то, что мы называем совестью. В этом смысле совесть — это структура в мозге, посредством которого наши инстинкты заботы о себе и других в ходе развития, подражания и научения принимают конкретные поведенческие формы. В следующей главе мы рассмотрим нейронный субстрат усвоения норм и его взаимосвязь с основанием для социальности.

Наблюдения Конфуция относятся к познанию как социального мира, так и физического. Касаются они и формирования совести, начиная с раннего детства и до конца жизни, и отработки ударов в гольфе, и оттачивания хирургических приемов. Заметим, однако, что в своем суждении Конфуций ни словом не обмолвился о положительных сторонах познания на опыте. В этой недомолвке, возможно, отражена общая черта наших автобиографических воспоминаний. Размышляя о том, чему мы научились на опыте, мы склонны припоминать прежде всего неудачи, неверные шаги, промахи, неловкие ситуации. Тем не менее положительное подкрепление — важная сторона обучения на опыте, особенно для усвоения норм и повседневного поведения, принятого в нашей социальной среде. Общественное одобрение, включение в группу, общий смех — все это ощутимые награды[98].

Обучение, подкрепленное вознаграждением, прочно завязано на тревоге или удовлетворении. Собака, например, обнаруживает дискомфорт, если от нее требуют нарушить крепко усвоенный запрет. Я узнала об этом еще в детстве. Наш пастуший пес Ник был приучен заходить в дом не дальше кухни. Когда ему было года три, я как-то раз осталась дома одна и, маясь от безделья, решила проверить, получится ли уговорить его зайти в гостиную. Встав за воображаемым порогом комнаты, я позвала Ника и начала убеждать, что ничего страшного, сейчас можно, никто не будет ругать. Он смотрел на меня исподлобья, поджав хвост. Он был в растерянности. И все-таки, как я ни уговаривала, он не поддался. Тогда я повысила ставки, подманивая его куском колбасы. Ник совсем сконфузился, опустил голову, но ко мне не двинулся. Попятился, развернулся и вышел из дома. Теперь настала моя очередь стыдиться — мне стало совестно, что я подбивала его сделать то, что ему запрещали.