В Лондоне же тем временем возникала своя, тоже весьма характерная сцена: здесь благодаря скиффл-группам, исполнявших американский «сельский» репертуар, большому числу поклонников традиционного джаза, а также любителей ритм-энд-блюза (в том числе и модов) на рубеже 60-х годов начали создаваться блюзовые клубы и коллективы. Родоначальником этого движения был Алексис Корнер (еще один бывший участник скиффл-коллективов) со своей группой Blues Incorporated, в которой со временем переиграло множество легендарных музыкантов, включая Джека Брюса и Джинджера Бейкера из Cream; в клубе, где она выступала, завсегдатаями были Брайан Джонс, Кит Ричардс, Мик Джаггер, Эрик Клэптон, Джимии Пейдж и многие другие: Blues Incorporated и The Ealing Jazz Club часто называют «детским садом первого поколения британских блюзовых и ритм-энд-блюзовых артистов»[213].

Отчасти эта лондонская любовь к «приземленной» музыке объяснялась тем, что среди столичной молодежи были весьма сильны «антиистеблишментские» настроения, во многом богемного толка. Билл Уаймен в автобиографии пишет, что был поражен, увидев, в каком намеренном бардаке живут Джонс, Ричардс и Джаггер, когда первые познакомился с ними в 1962 году. У него не укладывался в голове контраст между хорошо известным ему вполне комфортным социальным происхождением всех троих и той обстановкой, в которой они существовали. Уаймен пишет дальше, что их нищета была их выбором, а не вынужденным обстоятельством – выбором, сделанным под влиянием этоса джазовых музыкантов и связанного с ним образа жизни американских битников[214]. (Справедливости ради, впрочем, стоит отметить: Кит Ричардс в своей автобиографии утверждает, что нищета 1962 года была подлинной, у них не было ни пенни, и Брайан Джонс едва не убил человека,[215] – трудно сказать, то ли это пример добросовестно интериоризированного мифа, то ли Уаймен все-таки ошибался в своих оценках.)

В случае The Rolling Stones, однако, судя по всему, была и еще одна причина играть иную, нежели мерси-бит, музыку: организовавшись позже The Beatles и работая в целом в сходном контексте «еще одной британской группы», парни довольно быстро выяснили, что обойти конкурентов на их поле не получится. Невзирая на волатильность тогдашних девичьих вкусов, в 1963 году The Beatles воспринимались как британская группа номер один и сдавать эту позицию не собирались. Менеджер и продюсер The Rolling Stones, Эндрю Луг Олдэм, некоторое время пытался продавать коллектив как еще один поп-продукт, однако убедился в безуспешности подобных попыток и сменил стратегию[216]. Под его руководством звук группы стал агрессивнее и «грязнее», сделавшись более «блюзовым»; сам же он организовал кампанию в прессе, нацеленную на то, чтобы намеренно превратить «ролингов» в «плохих парней», в отличие от участников The Beatles: в журналах стали печататься статьи о них с заголовками типа «Позволите ли вы своей сестре пойти на свидание с участником группы The Rolling Stones?» и «Разрешите ли вы своей дочери выйти замуж за участника группы The Rolling Stones?»[217] Смысл этих высказываний подростками считывался однозначно: The Rolling Stones пугали взрослый мир, пугали родителей, а значит, были «их собственной», опасной и волнующей группой[218].

Весь этот сюжет характерен тем, что музыка здесь опять следует за социальными ожиданиями: не было бы нужды позиционировать «ролингов» как плохих парней, вряд ли бы мы получили известную ныне нам группу. Но, что еще характернее, эта история обнажает паттерн, который еще не раз будет воспроизводиться в истории поп-музыки: для того чтобы подростки осознавали какую-то музыку «своей», недостаточно самой музыки, недостаточно самой тематики, – необходимо еще, чтобы она обладала способностью раздражать родителей. Эту истину усвоил панк; эту истину обратили себе на пользу The Beatles – правда, не тем, что последовали данной модели, но как раз тем, что отказались от нее.

До определенного момента британская рок-сцена связывалась с сугубо молодежной культурой, этому способствовали и паника по поводу модов и рокеров, ассоциирующихся с «новой» музыкой, и определенные особенности производства и распространения такого рода музыки в Англии. В этом британская сцена заметно отличалась от американской, на которой рок-н-ролл сразу позиционировался как поп-музыка, доступная любому (невзирая на попытки со стороны молодежи ее присвоить): рок-звезды рутинно выступали на телешоу, обращенных к широкой аудитории, а участники рок-сцены постоянно делали примиряющие заявления (так, Алан Фрид подчеркивал, что рок-н-ролл – это «свинг с новым названием», предлагая взрослой аудитории не судить его слишком строго, так как это, в сущности, та же музыка, под которую когда-то танцевали и они[219]). Элвис, помимо того, что пел «бунтарским» голосом и совершал тазом телодвижения, воспринимающиеся взрослым поколением как непристойные, еще и исполнял на телевидении Hound Dog, умилительно обращаясь к собачке и, таким образом, дезавуируя трансгрессивный потенциал содержащегося в песне сообщения, и записывал христианские гимны[220]; да и его уход в армию был подан и воспринят как патриотический жест, доказывающий, что если он и нахальный юнец, но тем не менее, как минимум, «наш», разделяющий ценности «большой» страны юнец, так что некоторые его вольности можно и простить. Таким образом, американский рок-н-ролл, обещавший подросткам стать исключительно «их» музыкой, свою целевую аудиторию предал практически сразу, что и не замедлило сказаться на его восприятии.

Британские же музыканты довольно долго полагали свою музыку голосом пролетарской молодежи, оберегая ее от влияния «взрослой» культуры[221], и известная фраза Леннона, произнесённая осенью 1963 года, в разгар битломании, перед аудиторией, состоящей из истеблишмента и королевских особ: «Пусть люди на дешевых местах хлопают, а остальные трясите своими драгоценностями»[222], – хорошо иллюстрируют это отношение. Со временем, однако, классовый подход стал уступать место подходу «художественному»: в середине 60-х годов, когда сделалось распространенным представление о том, что новая музыка – это не просто какая-то очередная форма поп-высказывания, но Музыка как таковая, когда The Beatles стали рутинно сравнивать с Шуманом, Шопеном и Пуленком[223], возникла потребность обратиться к более широкой, нежели подростки, аудитории со своего рода универсальным сообщением. The Beatles сделали в этом смысле характерный жест, записав в 1965 году Yesterday, в которой Маккартни пел в сопровождении струнных и гитары. Существуют конфликтующие версии того, как он поначалу отнесся к предложению Джорджа Мартина сопроводить его пение струнными, – согласно одной из них, эта идея ему сразу понравилась (хотя он потребовал, чтобы музыканты играли без вибрато, дабы не звучать как «сироп»[224]), по другой, он пришел в ужас. Леннон терпеть не мог эту песню, сингл с нею группа решила в Британии не выпускать, и, в общем, первоначальная нервозность, которая заметна в отношении к песне со стороны участников коллектива вне зависимости от того, какой версии событий мы предпочитаем верить, показывает, насколько хорошо The Beatles понимали, что делают нечто не совсем обычное. Остальное известно, Yesterday в итоге попала в книгу рекордов Гиннесса как самая записываемая песня в мире и побывала на верхних сточках хит-парадов множества стран. Считается, что The Beatles этой песней (равно как и Eleanor Rigby) возобновили интерес к академическим аранжировкам в поп-музыке[225], однако, кажется, это лишь часть объяснения ее феноменального успеха. Маккартни и Мартин, записав поп-песню с академически звучащим струнным квартетом, создали произведение в жанре «легкой классики», или easy listening, – излюбленном, собственно говоря, жанре взрослого поколения, во многом поспособствовавшем популярности долгоиграющей пластинки, – потому что жанр этот издавался именно в альбомном формате, сразу будучи рассчитанными на более платежеспособную взрослую аудиторию. Маккартни с Мартином, таким образом, подали взрослому миру сигнал: в этой пугающей новой музыке «рок» есть место для всех, она не такая уж страшная, в ней попадаются и красивые мелодичные песни[226]. Она, если подводить итог, – искусство, а не какой-то субкультурный маркер, ибо именно на статус необременительного, но в то же время престижного искусства легкая классика и претендовала.