Надеясь хоть немного облегчить своё состояние, Гоша решил применить старый проверенный способ избавления от тошноты, неоднократно использовавшийся им во время бурных вечеринок с обильными возлияниями, после которых он почти всегда не очень хорошо себя чувствовал. Он засунул два пальца глубоко в рот и нажал ими на основание языка. Эффект был молниеносный: он едва успел выдернуть пальцы из распахнутого рта, откуда бурным потоком хлынула отвратительная зеленовато-серая жижа. В течение минуты или двух его туловище сотрясалось от сильнейших рвотных судорог, которые начали стихать лишь после того, как его желудок полностью опорожнился, а у его ног образовалась мутная вязкая лужа. Гоша ещё некоторое время постоял над ней, отхаркивая и выплёвывая остатки блевотины, а затем, бросив рассеянный невидящий взгляд назад, на пройденный им небольшой участок пути, тонувший в глубокой тьме, поплёлся, пошатываясь и не разбирая дороги, дальше.

Он не очень ясно представлял себе, куда нужно идти, какой путь является кратчайшим или, что было для него сейчас куда важнее, более безопасным, где в случае погони можно спрятаться. Расстроено и до крайности истощено было не только его тело, но – едва ли не в большей степени – разум. Он не в состоянии был думать о чём-то более-менее сложном, соображать, где и как он мог бы укрыться, если бы опасность вновь придвинулась к нему вплотную. Он совершенно не способен был теперь на это. Одна-единственная мысль брезжила в его раскалывавшейся, шедшей кругом голове, одно стремление упорно двигало вперёд его измождённое, вконец обессиленное тело, которое, не будь этого неуёмного, фанатичного стремления, наверное, давно распростёрлось бы бездыханным на земле, не в силах сделать больше ни шагу. Это было страстное, исступлённое стремление оказаться как можно дальше от страшного чёрного дома, обиталища мучителей и убийц, из которого ему только каким-то чудом удалось вырваться. Он сам не мог понять, каким образом, благодаря вмешательству каких покровительствовавших ему сил, земных или небесных, он сумел сделать это; у него не было сейчас ни времени, ни желания, ни сил размышлять об этом. Эту загадку он попытается разгадать потом, когда всё это останется далеко позади, когда этот ужас, равного которому не было и, дай бог, никогда больше не будет в его жизни, закончится, когда он у себя дома, в покое и безопасности, сможет спокойно, размеренно, не спеша вспомнить во всех подробностях, обдумать, проанализировать всё пережитое им в этот день, который, можно не сомневаться, останется в его памяти – тёмным зловещим пятном – до конца его дней.

Дикий, животный страх гнал его вперёд, всё дальше от угрюмого, спрятавшегося за густыми зарослями дома на берегу реки, едва не ставшего для него могилой. После того как его вырвало, он как будто почувствовал себя немного лучше, в течение какого-то времени ему казалось – а может быть, так и было на самом деле, – что у него чуть-чуть прибавилось сил, и, воспользовавшись этим, он попытался прибавить шагу. Одновременно у него слегка прояснилось в голове, и он смог более трезво и взвешенно обдумать маршрут своего возвращения домой. Он перестал бестолково петлять и шарахаться из стороны в сторону, точно слепой котёнок, а, выйдя на тянувшуюся вдоль пляжа просторную аллею, по которой шёл этим вечером вместе с Алиной к ней в гости, осторожно двинулся по ней, на этот раз в противоположном направлении, то и дело насторожённо оглядываясь кругом.

Нервы его были напряжены до предела, голова пылала, точно в горячке, спирало дыхание в груди. Он вздрагивал от малейшего шороха, от любого случайного ночного звука, от тихого всплеска, доносившегося иногда со стороны протекавшей неподалёку реки. В обступавшей его тьме ему чудились пугающие картины; за деревьями и между ними как будто мелькали чьи-то смутные силуэты; порой ему казалось, что из мрака к нему тянутся чьи-то длинные костлявые руки, за которые он принимал ветви деревьев. Он понимал, что эти видения нереальны, что они порождены его расстроенным, перевозбуждённым воображением и не представляют для него никакой опасности, но всё равно то и дело испуганно вздрагивал, останавливался и пятился, пока не удостоверивался в иллюзорности увиденного.

Видения померкли и отступили, когда из-за облака выплыла полная серебристая луна и озарила потонувшую в темноте землю мягким белесым светом. Всё окрест несколько прояснилось и приобрело более чёткие, естественные очертания. Гоша разглядел громадные деревья, необъятные кроны которых терялись в вышине, почти сливаясь с иссиня-чёрным звёздным небосводом; простёршийся слева от него обширный пустынный пляж, выглядевший ночью, при изливавшемся с неба мутноватом мертвенно-бледном сиянии, как лунный пейзаж; широкую реку, неторопливо, с еле слышным плеском нёсшую невдалеке свои чёрные вязкие воды; далёкий противоположный берег, поросший едва различимым отсюда редколесьем и редкими пучками кустарника.

Призраки исчезли, однако на смену им немедленно пришли вполне реальные и обоснованные опасения. В царствовавшем до сей поры непроглядном ночном мраке он не видел почти ничего, но и сам не был заметен. Теперь же, при слабом, рассеянном, но всё же довольно отчётливо озарявшем окрестности лунном свете, его одинокая фигура ясно угадывалась на пустой аллее, и преследователи, в случае, если они идут по его следу, могли бы увидеть его даже издалека. А может быть, уже увидели?

Взволнованный этим соображением, он встал как вкопанный посреди дорожки, которую к этому времени почти миновал, и пристально воззрился вспять, на пройденный им путь. Несколько мгновений внимательно и зорко, не отрывая глаз, всматривался в тёмную даль, затенённую пышными древесными купами и лишь слегка тронутую блёклым сиянием месяца. Не обнаружив ничего похожего на погоню, однако отнюдь не успокоенный этим, он шумно выдохнул, провёл дрожащей ладонью по горячему влажному лбу и, свернув с не внушавшей ему доверия, чересчур открытой аллеи, двинулся прочь от реки, от пляжа, от этих дремучих пустынных мест, где он чувствовал себя одиноким, затерянным, беспомощным, подверженным всевозможным случайностям, где он по-прежнему был слишком близок к тому страшному месту, от которого страстно желал быть как можно дальше.

Спустя минуту-полторы он добрался до просторной асфальтированной дороги, шедшей от города к пляжу в виде просторного отлогого спуска, делавшегося внизу довольно крутым. Днём Гоша со своей спутницей спустился по нему, даже не заметив этого; ныне же, когда ему, изнурённому, обессиленному, еле державшемуся на ногах, предстояло одолеть этот спуск, взобравшись по нему наверх, он понял, что сделать это будет очень и очень трудно. Просто идти по прямой стоило ему сейчас огромных усилий, карабкаться же наверх, в горку, представлялось ему, в его теперешнем состоянии, делом почти