И тогда я рассказала Мишель о Шоне. Она сочувствовала. Я обнаружила, что мне трудно сосредоточиться на ее словах, но она задавала вопросы и слушала ответы. Она откинула назад прямые светлые волосы, ее голубые глаза смотрели прямо в мои, не отклоняясь в сторону.

Это был первый раз, когда я произнесла имя Шона вслух после Лондона, и первый раз, когда я рассказывала о нем незнакомому человеку. И удивилась, что не заплакала.

Мишель опрокинула в рот остатки вина и потянулась, подняв длинные руки над головой, а потом полезла в сумку за бумажником.

– Как думаешь, куда нам пойти попить чаю? Я просто умираю с голоду!

Иногда перед тем, как заснуть, бывает такой миг, когда внезапно чувствуешь, что падаешь. В Венгрии мне казалось, что я застряла в этом миге и никак не могу проснуться.

Я была потеряна и дезориентирована, неуверена и нестабильна. Я не могла нащупать равновесие и ощутить почву под ногами. Все еще слишком придавленная скорбью и определенно не готовая ни к каким жизненным урокам, я вдруг обнаружила, что могу сосредоточиться на отвлекающих факторах и трудностях: найти себе еду, кров и транспорт. Трудность состояла в том, что я никогда не слышала венгерского языка и не могла разобрать их алфавита. Девушка, путешествующая в одиночестве, здесь, в Венгрии, определенно была редкостью, и я уже устала от постоянных взглядов, но вся эта суета была своего рода спасением – ненадолго зафиксировать внимание на горячем душе, удобных подушках, дешевой еде, точном расписании поездов, хорошем обменном курсе и работающих туалетах.

До приезда в Шопрон, который находится в северо-восточном уголке страны, я не видела ни одного жителя Запада, кроме Мишель, хотя путешествовала уже почти две недели. Дни становились все короче, близилась зима. Я остановилась в бюджетном пансионе «Jégverem», обустроенном в погребе-леднике XVIII века, таком же холодном, как его название.

Холодные ясные дни я проводила, гуляя по тихому Старому городу, все еще окруженному рассыпавшимися средневековыми стенами. За этими стенами вздымались заросшие лесом подножия Австрийских Альп, и я проходила пешком многие мили среди сосен на горе Лёвер и вверх к сторожевой башне Карой.

Но мне было трудно заполнить холодные темные вечера. Надеясь согреться и убить время в свой первый вечер в Шопроне, я метнулась в вульгарный и практически пустой «Салун и стейкхаус “Папа Джо”». Нажав на дверную ручку в форме пистолета, я оказалась перед выбором: сидеть в одиночестве за гигантским столом, стилизованным под колесо фургона, под американским флагом или на барном стуле, оформленном как седло из вестерна. Бармен поднял бесстрастный взгляд, когда я бросила свою сумку на стойку, вдела одну ступню в стремя и, перекинув вторую, запрыгнула в седло.

После баварских клецек с козьим сыром и большинства хитов Брайана Адамса, звучавших в колонках, я наконец отказалась от попыток устроиться поудобнее. Стремена были слишком длинными для моих ног, а широкие кожаные сиденья, казалось, постепенно отодвигались от стойки, побуждая рефлекторно схватиться за луку седла одной рукой, пытаясь есть, пить и одновременно писать в дневнике другой.

Перебравшись в расположенное рядом музыкальное кафе, я некоторое время колебалась между сквозняком у двери и пассивным курением в глубине зала. Завсегдатаев было немного – несколько нежных, хорошо «принявших на грудь» парочек – но у каждого была сигарета. Я не стала снимать куртку, застегнутую до самого подбородка, и выбрала место у входа.

Это кафе было простым и современным. На столике лежала серо-белая полоска бумаги с заголовком Októberi zenei menu. В списке того, что, по моим догадкам, было датами, днями недели и расписанием живой музыки, предпоследняя строчка выглядела так: 25. péntek: JAZZ IN THE NIGHT.

Я заказала Soproni világos, местное светлое пиво, в то время как группа молодых музыкантов рассаживалась в углу. Одеты они были соответствующе. Вся команда с ног до головы обрядилась в угольно-черное. Образ дополняли узенькие галстуки и пластиковые очки «вэйфэрер». Черный фетровый котелок саксофониста был тщательно заломлен под этаким дерзким углом.

Поначалу я не узнавала ни одной песни. А потом до меня дошло… команда играла Summertime Дженис Джоплин. Хотя ее исполняли на английском и я знала текст, акцент солиста Jazz in the Night был таким сильным, что по большей части я не понимала слов. Только когда он запел припев: No no no no, don’t you cry – все, наконец, встало на свои места.

Песня ощущалась еще более чужой, так как должна была быть знакомой. Туман от сигарет и расслабленность от пива не спасали ситуацию: все казалось неправильным. Завтра, 26 октября, Шону исполнилось бы 26 лет, а я была одна в этом Шопроне, окруженная парочками, и слушала, как какой-то хипстер поет Summertime с сильным венгерским акцентом, в то время как ледяная зима ждет снаружи во тьме.

Я страшилась дня рождения Шона со дня его смерти. Сидя в тот вечер в кафе, я вспоминала всех тех легендарных музыкантов, которые умерли трагически молодыми: Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джимми Моррисон, Курт Кобейн. Они все дожили до двадцати семи лет.

* * *

Чтобы сэкономить деньги, в Дьёре, недалеко от словацкой границы, я решила остановиться в «Сечени», ремесленной школе. За три тысячи форинтов, или 12 американских долларов, я получила отдельную комнату с раковиной и туалетом. В этом месте определенно ощущалось некая казенность, зато было чисто и до города рукой подать.

День 26 октября выдался яркий, солнечный и безумный. Потепление принесло с собой рои крохотных черных летучих мошек, особенно у реки Мошон, притока Дуная. Идя вдоль берега от школы в город, я заметила на парковой дорожке примерно в двадцати футах впереди мужчину. Он шел, опустив голову, спиной ко мне, двигая руками перед телом. Джинсы мешком висели на бедрах.

Было похоже, что он мочится, и я подумала о том, что терпеть не могу, когда мужчины позволяют себе мочиться на улицах; и тут он повернулся ко мне, держа в ладонях член. Глядя мне прямо в глаза и ухмыляясь, он делал быстрые движения рукой вверх-вниз.

У меня скрутило желудок, а тело закололо, точно иголками. Я огляделась – хотя и была самая середина дня и у реки прогуливалось полно народу, поблизости ни одного человека не оказалось.

Резко развернувшись на девяносто градусов, я быстро зашагала прочь, борясь с желанием оглянуться через плечо и проверить, не идет ли этот мужчина за мной.

Впереди и на парковой скамейке сидели и болтали две старушки. Их седые головы были наклонены друг к другу, одна гладила колено другой. Старушки явно ничего не видели, и я сомневалась, что они говорят по-английски. И как я с ними объяснюсь? У меня было предчувствие, что попытку воспользоваться языком жестов, чтобы изобразить мастурбирующего мужчину, не поймут и не оценят.

Держась поближе к другим людям, я продолжила путь к городу, одновременно выглядывая кого-нибудь, кто казался бы дружелюбным или хотя бы был похож на человека, говорящего по-английски. Я чувствовала необходимость кому-нибудь рассказать об увиденном. Но к тому времени как я добралась до Старого города Дьёра на другой стороне реки, я сдалась.