— Приляг, — посоветовала она Рамиро, — а голову положи ко мне на колени.

— Я не думаю…

— Не думай. Ты устал.

— Я не устал.

Он и вправду чувствовал себя сейчас прекрасно — будто земля влила в него силу, будто море подарило ему свежую кровь в жилах. И в то же время Рамиро не хотелось обижать Леокадию отказом, хотя он чувствовал некоторую неправильность в происходящем. Чувства, впрочем, никогда не были его стезей. Он снял сюртук и лег, ощущая сквозь ее юбки живое тепло — совсем не такое, как тепло солнца. Леокадия серьезно смотрела на него сверху вниз, потом коснулась щеки.

— Ты меняешься.

Рамиро перехватил ее ладонь.

— Это неизбежно.

Она безнадежно пожала плечами и стала, чуть прищурившись, смотреть на море.

— Я помню, каким ты был мальчишкой. Замкнутым и настороженным, словно маленький зверек. И вместе с тем спокойным. Восхитительно спокойным. Я иногда думала, испанская ли в тебе кровь. Ведь я читала сказания о деяниях отважных идальго, защищающих честь семьи или спасающих юных дев от смерти и бесчестья. Или хотя бы о том чудаке, оседлавшем старую клячу и сражавшемся с ветряными мельницами. А ты был не таков. Мне казалось, что у тебя душа камня, а не рыцаря. Душа мха или дерева, как будто ты растешь здесь, на склоне. Но потом я поняла, что ты просто не такой, как все они. В своей манере ты по-особенному страстен. Когда я слушаю, как ты говоришь там, на советах…

— Ты все время приходишь.

— Как я могу не приходить? Матери не всегда интересно, а для меня это больше, чем интерес. И я хочу слушать тебя. — Она рассеянно перебирала его волосы. — Ты будешь мудрым правителем, если тебя изберут. — Леокадия усмехнулась. — Рамиро I.

— Не говори так, — жестко оборвал он. — Отец проживет еще очень долго. Вряд ли я взойду на трон раньше, чем мне исполнится пятьдесят. Если вообще взойду.

Черные глаза Леокадии сверкнули.

— Либо уступишь трон мне.

— Почему мы все время говорим о троне? — раздосадованно спросил Рамиро. — Мне хватает этих бесед на совете.

— Ох уж этот совет. Он тебя с ума сводит. Неужели ты не хочешь продаться французам за мешок зерна?

— Леокадия!

— Я шучу, милый. Милый, чудесный мой брат. — Прохладные пальцы коснулись его затылка. — Ты так смешон, когда воспринимаешь мои шутки всерьез.

— Смейся, дорогая сестра, смейся. Только не слушай глупцов.

— О, но ты-то, конечно, умный.

— А ты сомневалась? — едва заметно улыбнулся Рамиро.

— Как я люблю, когда ты так делаешь, — сказала Леокадия, пристально на него глядя.

— Как?

— Вот так. Когда у тебя дрожат уголки губ, словно ты силишься сдержать улыбку. И не улыбаешься в итоге. Почему?

— Я серьезный и занудный…

— Ну хватит, Рамиро! Шутка устарела.

— Ты сама ее часто повторяешь.

— Я женщина, и мне охотней отпустят маленькие грехи вроде этого. Кардинал де Пенья на них только рукой машет.

— Я вижу, у вас с кардиналом дружба.

— Рамиро! — засмеялась она. — Ну перестань!

— Я чувствую себя свободным, — сказал он, — свободным сейчас.

Леокадия смотрела так, словно он сказал нечто особо приятное.

— Со мной? — уточнила она.

— С тобой и здесь.

— Можно остаться тут навсегда.

— Мы и так останемся тут навсегда. Возможно. Мох и деревья, или как ты говорила? — Вот не вовремя вспомнилось про ее замужество. — Скажи… Я все думал об этом с момента моего отъезда во Флоренцию. Тогда, на балу, ты призналась, что была влюблена. И что тот, кому ты сделала подарок, не оценил твоих чувств. Это правда?

— Да, — ответила Леокадия после паузы, — конечно. Зачем бы я стала тебе лгать.

— Тогда скажи, ты все еще его любишь?

Она закусила губу, но взгляда не отвела.

— Люблю.

— Он ведь островитянин, верно?

— Да, милый мой Рамиро, он врос в остров, вроде как ты.

— Тогда, возможно, отец и королева одобрят твой брак?

Леокадия замерла, затем горько рассмеялась.

— Ты словно режешь меня ножом, Рамиро. Не думаю. У моей матери иные устремления; она хочет, чтобы я или уехала отсюда, или… не стану говорить, не хочу говорить сейчас. Она не одобрит того, кто нравится мне. Того человека. И тут я ничего не смогу поделать. Вернее… — она отвернулась, и теперь Рамиро видел ее щеку и высокую смуглую шею. — Вернее, я считаю, что нельзя принуждать того, кто сам не видит и не жаждет моей любви.

— Мне вызвать его на дуэль? — спросил Рамиро очень серьезно.

— Ах, нет! Ну к чему все это? Зачем ты спросил?

Ему показалось, что Леокадия сейчас расплачется, и Рамиро рывком сел, чтобы посмотреть принцессе в лицо. Глаза ее были сухими, как песок под солнцем, и непроницаемыми. Она тяжело взглянула на брата.

— Леокадия… Прости меня. Я глупец.

— Больший, чем ты думаешь, — фыркнула она и, обхватив его за плечи руками, снова заставила лечь. — Ты умеешь несколькими словами растревожить все царапины, а казалось бы, бесчувственный. Хотя, может, именно поэтому… — Ее пальцы снова принялись играть с волосами Рамиро. — Любовь — материя тонкая. Ты сам сказал, что пока не знал ее.

Рамиро молчал.

— Что? — спросила Леокадия, уловив нечто особенное в этом молчании. — Это уже не так?

— Я не хотел бы об этом говорить.

— Ах вот как! Рамиро! — Она страшно оживилась, только в этом оживлении, как он ощутил, крылось что-то неприятное. — Ты влюбился? Боже, но когда ты успел? Наверное, когда уезжал с острова… Она флорентийка? Ты встретил ее на балу?

— Пожалуйста, Леокадия.

— Что — пожалуйста? Ты не хочешь поделиться со мною своей тайной, когда я делюсь с тобой своими?

— Никакой тайны нет. — Рамиро поморщился. Он уже жалел, что затеял этот разговор. — И любви тоже.

— Ах, мой милый братик, ты всегда был никудышным лжецом! Во всяком случае, в делах, касающихся чувств. В этом ты хотя бы похож на испанцев — у нас все на виду. Но политик из тебя хороший. — Она резко кивнула. — Прекрасно, Рамиро, мы больше не потревожим эту тему.

— Ты обиделась на меня? — Он вновь сел. — Леокадия…

Их лица оказались совсем близко. Рамиро видел ее ресницы, черные и пушистые, видел, как матово светится кожа, как чуть подрагивают крылья тонкого носа. Леокадия протянула руку и коснулась ладонью его щеки.

— Тебе нужно побриться, — сказала она.

Рамиро перехватил ее руку.