Лежал в постели целый месяц.

К чему все эти разговоры?..

…и только-только залпом осушил миниатюру, и только засыпал в рот горсть орешков, и затянулся, и не успел даже стряхнуть пепел в пустую пачку, как дверь в палату распахнулась, и в нее по-хозяйски, без стука вплыла та самая – одна из двух – большая, грубая грымза-терминатор.

– Та-а-ак, это что-то новенькое, – сказала она, опуская на столик принесенный с собой лоток.

Диана. Мошенник, дрянь!

Я бы должна убить такого!

Теодоро. Но что вы делаете? Что вы?

Диана. Я негодяю и пройдохе даю пощечины!..

– А что, было старенькое? – нагло ответил Иван. – Почему вы так вламываетесь? Может, я дрочу здесь? – вызывающе и развязно хамил он.

Федерико. Похоже,

Я бы сказал, что эта ярость

Таит совсем другое что-то.

Фабьо. Сказать по совести, не знаю.

А только я дивлюсь, ей-богу,

Что Теодоро так досталось.

Ведь никогда еще сеньора

Себя так круто не вела.

Федерико. Платок весь перепачкан кровью…

– Если бы я, дорогой мой, всем стучала, все сгорело бы уже давно синим пламенем, и умерли бы многие давно, понятно тебе? – отвечала медсестра, выдирая из рук Ивана сигарету и малек. – Ты вообще эту памятку, – кивнула она куда-то в сторону противоположной от кровати стены, – хорошо изучил? Правила пребывания в медицинском учреждении для кого написаны? – она затушила сигарету в жестяной крышечке, прикрывавшей некогда банку с орешками, и резким движением откинула одеяло. – Поворачивайся, – скомандовала она Ивану.

Теодоро. Дивиться нечему. Графиня

Безумна от тоски любовной,

И, так как утолить ее

Она считает недостойным, —

Она разбила мне лицо,

Разбила зеркало, в котором

Ее влюбленная гордыня

Отражена во всем уродстве…

– Что за хрень-то?! Мне не делают так поздно ничего! – не меняя позы, злобно, исподлобья посмотрел Иван на медсестру и убавил громкость начавшей раздражать его в этот момент лав-стори.

– Иван, – несколько устало отвечала грымза, – уже три часа ночи. Давай мирно и на боковую, хорошо?

– Вы, между прочим, без права сна, – не унимался, издевался, ухмылялся Иван.

– Не будем пререкаться, Иван, – не обращая внимания на грубый, но имеющий под собой почву выпад, продолжала медсестра. – Если у тебя есть претензии – выскажи их завтра своему лечащему врачу. Поворачивайся, – снова повторила она.

– Главному врачу скажу.

– Очень хорошо, – стойко держалась грымза. – Поворачивайся.

– Не могу я повернуться – больно мне сегодня крутиться, – все так же недовольно, нагло, зло продолжал Иван. – Бедро устроит? – как бы делая одолжение и, вместе с тем, превозмогая болезненные ощущения, он медленно спустил мягкие синие спортивные штаны. – И не надо так презрительно с моими тапочками, – гневно сверкнул глазами Иван, когда, случайно наступив на его белоснежные новые кожаные кроссовки, медсестра небрежно, ногой отодвинула сменную обувь в сторону.

Пропустив мимо ушей замечание, грымза выполнила, наконец, то, за чем пришла – такую знакомую Ивану, обыденную, скушную, механическую, короткую совсем процедуру. И эта вторая за сутки «ядовитая» инъекция вырубила его до середины следующего дня…

конец четвертой части

Мне надо,

Чтобы во сне, когда тебе снится, как под огнём

Ты ползёшь из окружения раненый

И выживаешь только ради встречи со мной

Мне надо…

Трогать и во сне… мешать жить…

Мне мало,

Что ты, не думая умрёшь за меня.

Мне мало,

Что ты спасёшь меня из любой западни.

Мне надо,

Чтобы, когда закрывая на солнце глаза,

Ты видел меня татуировкой

На веке своём с другой стороны…

Н. Медведева, «Мне мало…»

Иван вышел из парадной, и тотчас же насыщенный запахами шашлыка, помойки, перегара и мочи воздух проник в его легкие. Без какого-либо отвращения вдыхая тяжелую взвесь, Иван поднял глаза к небу. Не то чтобы стремительно, однако вполне уверенно и заметно в движении своем и направлении, уступая жаркому июльскому солнцу, скрывалось за крышей старинного дома тяжелое, грозное, черничного цвета облако. Иван потянулся и медленно покрутил плечами, сводя лопатки – прислушался к ощущениям в позвоночнике и решил избегать резких движений. Взглянув на часы, Иван направился к сидящим на детской – без детей в это время – площадке – неопределенного возраста, рода и числа личностям…

Проснулся он сегодня поздно в объятиях Оли, своей девушки, вернее, бывшей своей девушки, поскольку ночь эта была прощальной. Прощались они давно и неоднократно, но в этот раз Иван твердо решил прекратить зашедшие в тупик отношения. На протяжении уже целого года – так долго Иван не общался ни с одной из своих подружек – они время от времени вместе напивались, а после занимались любовью, а ежели вдруг не делали ни того, ни другого – ругались по любому поводу.

Встретившись накануне на исходе дня в центре – Иван заодно собирался купить новые краги и новую же гитару, Оля – струны для своей старой – они отправились в магазин музыкальных инструментов. Оля положила покупку в сумочку, Иван оформил доставку, после чего молодые люди решили перекусить. До места, где продавалась амуниция для верховой езды, они так и не добрались и остаток вечера, как обычно, провели в клубе. Особенно усердствовала, конечно, Оля – в откровенном коротком платье, гибкая, стройная, почти голая, она легко показала бы класс и на шесте[33], а задетая в разгар дискотеки за живое какой-то особенно трогательной и давно навязшей в зубах мелодией, прижавшись к Ивану всем телом, красиво, надрывно и долго рыдала, а Иван запойно и нежно целовал ее мокрое соленое лицо, и казалось ему, что время остановилось в тот момент.

Из клуба под утро, как обычно, пьяные и совершенно измотанные, они приехали к Оле домой, где, стягивая друг с друга одежду, по привычке уже, по инерции скорее, нежели сгорая от великой какой-то страсти, рухнули в хозяйкину отчаянно мягкую и жаркую старую пружинную кровать. Не разделяя Олиного восторга от этой антикварной скрипящей люльки, всегда умышленно небрежно прикрытой смешным зеленым дизайнерским покрывальцем с бахромой, Иван обычно стаскивал девушку на пол, но в этот раз, как только голова его коснулась подушек, он моментально вслед за Олей отправился в сонное царство.