Иван вышел за Николаем в коридор и остановился, наблюдая, как тот, облокотившись на возвышающуюся над столом и огораживающую сестринский пост поверхность, и просто-таки растекшись по ней, и почти перегнувшись чрез нее даже, что-то весело рассказывал Ане, которая отвлеклась от груды «историй»[25]и смотрела на него восхищенно, внимая его байкам, не скрывая удовольствия, расплывалась в улыбке.

«Знал бы ты, что туда ставят иногда – никогда бы не дотронулся, пиджак бы свой выкинул сразу», – с некоторым злорадством подумал Иван, но в тот же миг, заметив на лице Николая такой же довольный, такой же обольстительный и обольщающий «оскал», какой не сходил теперь с лица их любимой, маленькой, складненькой сестры милосердия, злился уже по-другому – уже немного на нее, уже немного на себя и уже совсем даже очень на себя, и переживал, страдал, болел, боялся и стыдился вновь…

* * *

Весь следующий день Иван не знал, чем занять себя до прихода Николая. Он пробовал читать, но книга быстро полетела в угол палаты, он пробовал смотреть соревнования по конкуру, но так и не смог проникнуться, посему, сменив спортивное состязание, с экрана к Ивану со своим нетленным, из раннего, хулиганским творчеством обратился его любимый австралийский режиссер. Однако и этот – мастер китча и трэша[26]– гений не смог, против обыкновения, захватить внимание Ивана. В какой-то момент Иван ужасно захотел есть, но тут же перехотел, закурив новую сигарету. Сигарет Иван выкурил бессчетное количество – и целиком, и не совсем – как привык, как любил делать часто.

Так, изнывая и не находя себе места, он даже собрался было кому-нибудь уже позвонить, но, вспомнив, что скрывается, что объявил всем бойкот, и представив, что сейчас мучительно долго и в подробностях придется объяснять какому-нибудь Максу или Оле, где он и что с ним случилось, куда это он пропал на целые две недели, а если даже и не придется – ведь Коля наверняка придумал какую-нибудь спасительную легенду, какую-нибудь правильную, приятную, понятную для всех ложь – станет совершенно необходимым принимать их здесь, у себя в палате, с цветами, шутками, смехом, слезами и другими его многими приятелями и знакомыми… и вновь общаться, улыбаться, радоваться, планировать что-то пустое и глупое и развлекаться – снова и снова отвлекаться и отрываться, отрываться от долгожданной такой нынешней действительности: сказочно уютной больничной койки, и его теплого присутствия, и строгого, но нежного его голоса, и строгого, но ласкового его взгляда, – предавая новорожденное «родство», теряя связь, теряя сладостное чувство близости с ним – таким теперь близким, лучшим его другом.

Ко всему прочему, состояние ожидания и волнения усугублялось тем, что в эти сутки на дежурство заступила ненавистная Ивану смена – злобненькая, неопрятная, очкасто-крючковатая медсестра и грубо-властная, неторопливая и несколько мужеподобная ее подруга – Терминатор, как прозвал ее Коля – такие две неприветливые, сухие, суровые, грозные грымзы, с которыми ни чаю не попьешь, ни пофлиртуешь, ни покуришь – в общем, не забалуешь с такими никак.

В конце концов, найдя-таки некий приют, приняв удобное положение в икеевском мягком кресле-трансформере, в котором обычно сидел и работал на своем ноутбуке Николай, и, вытянув ноги на небольшом прямоугольном низком столике, Иван надел наушники и, изолировав громкой музыкой слух от доносившихся из коридора время от времени больничных звуков, то же попытался сделать со зрением, уткнувшись в альбом – подробное, тяжелое, на качественной дорогой бумаге собрание Ньютоновских[27]сочинений, известных эпатажных работ в присущем автору «ню» стиле.

Иван не заметил, как открылась входная дверь, и увидел Николая, только когда тот стоял уже перед ним с недовольным и несколько даже свирепым видом, окутанный ароматами ладана, кожи и ветивера.

Сдернув с головы наушники, Иван буквально подскочил из кресла.

– Что ты как свинья-то. Я же ем тут, – пробурчал Николай, выкладывая из рюкзака различные яства.

– Чистые… только надел… – виновато глядя на друга, Иван хотел положить альбом и гаджет на стол.

– Убери… убери куда-нибудь… вон – на холодильник положи, – так же недовольно продолжал Николай.

– Ну чего ты? Почему сердишься?

– Не сержусь я. Устал чего-то сегодня. Задолбали все, – отшвырнув рюкзак в сторону, выдохнул Николай и направился в ванную.

Через несколько минут, вытирая руки бумажным полотенцем, он вернулся к столу, сел в кресло и принялся разворачивать упаковки с едой.

– Ну что ты смотришь на меня, как бандар-лог на удава? Ешь давай, – Николай протянул полусидящему, полустоящему, прислонившемуся к краю кровати Ивану пластиковую ванночку, наполненную толстыми кусками осетрины. И тот, положив ванночку на одеяло, отщипнул небольшой кусок и, не жуя, проглотил, затем, не удержавшись, взял целый и также быстро расправился и с ним.

– Я сделал то, что ты просил, – нарушил через несколько минут молчание Иван.

– Что ты сделал? – с легким удивлением строго спросил Николай, не отрываясь от еды.

– Ну… вчера… ну… Аня… сделала мне кли…

– Шутишь, я надеюсь, – перебил его Николай.

– Нет, – опустил глаза Иван.

– Чудовище… бесстыжее, упертое чудовище, – недовольно покачал головой Николай. – Как же вступило-то тебе, а… Идиот.

– Я? – затравленно глядел на друга Иван.

– Нет – я. Я, Ваня, – натуральный, стопроцентный кретин, понимаешь? – Николай достал из кармана пиджака пачку сигарет. – Все… ладно. Пошли, покурим.

Курить Иван не хотел, не мог и, стоя на лестничной площадке, просто держал зажженную сигарету в руке. Зато Николай, оторвав фильтр, расправился со своей за несколько затяжек и тут же принялся смолить новую.

– Ты чем-то расстроен? – тихо спросил Иван, ему казалось, что руки его друга чуть-чуть дрожат.

– Помолчи немного, пожалуйста, – так же тихо отвечал тот.

Вернувшись в палату, Иван снова отважно шагнул к Николаю и снова попытался поцеловать его.

– Не-е-ет, не так будет, – сказал тот, задирая голову и отцепляя пальцы Ивана от лацканов пиджака.