После похорон отец взял меня за руку, не скрывая слез, и сказал: «Не возражаешь, если мы какое-то время не будем петь?» Вскоре до меня дошло, почему. В течение первого года отец мало разговаривал. Мы переехали в горы, и он ходил среди ясеней с Джимми в руках и перебирал струны. Он пытался петь, но чаще всего слова не приходили к нему, а если это случалось, то лишь какими-то судорожными толчками. Иногда он пробовал мыть золото в ручье. Он мог часами рассматривать лоток в поисках золотого проблеска. Но, думаю, он скорее искал не золото, а мамино отражение.

Поскольку у меня было много свободного времени, гора стала моей площадкой для игр. Отец отпускал меня после занятий и говорил: «Только не уходи туда, где ты не сможешь услышать мой свист». Это давало мне большую свободу для прогулок.

Поздно вечером, когда поднимался ветер, он ходил между ясенями с поднятыми руками. Потом он возвращался с покрасневшими, припухшими глазами. Он говорил: «Мы видим сотни и даже тысячи деревьев. Но под землей их корни соединяются и образуют один гигантский организм. — Он делал паузу и продолжал: — Если заболевает одно дерево, всей роще становится плохо».

На следующий год он вернулся к странствиям и проповедям, и в возрасте шести лет я проводил больше ночей на раскладушке, чем дома. Отец проповедовал, Биг-Биг играл на пианино. Чем старше я становился, тем яснее понимал, что хотя мой отец был крупным человеком, Биг-Биг был почти вдвое больше. Принимая во внимание размеры этих мужчин и разительный контраст в цвете их кожи, я начал догадываться, что некоторые люди приходят, чтобы просто посмотреть на них.

Одним из преимуществ внушительной фигуры была бочкообразная грудь и гулкий баритон достаточной мощи, чтобы устроить перекличку между горными хребтами. Отец редко пользовался микрофоном. А у Биг-Бига были медвежьи лапищи вместо рук, а его пальцы были размером с сосиски, но он умел играть на пианино. Я до сих пор не понимаю, как он извлекает аккорды, не задевая соседние клавиши. Я много раз сидел рядом и смотрел, как его пальцы скользят по клавиатуре. Довольно часто церковь, куда мы приезжали, предоставляла нам свой хор, чтобы восполнить женский голос, которого не стало после смерти мамы.

Когда мы возвращались домой, отец выгружал вещи и отправлялся на прогулку по ясеневой аллее. Через несколько минут до меня доносилось эхо его голоса. Это всегда была одна и та же песня. Хотя я слышал мелодию и понимал слова, я воспринимал песню своим сердцем. Это была погребальная песнь. Это была песнь утраты. Думаю, отец исполнял ее с такой пронзительной чистотой, потому что знал боль обездоленного человека.

Однажды вечером, когда он вернулся с влажными, покрасневшими глазами, я спросил его:

— Папа, что это за песня?

Он налил себе кофе, и мы уселись на крыльце, где он положил ноги на перила. Перед нами раскинулся штат Колорадо. Глядя на запад, в двухстах милях от нас, я видел горные хребты.

Несколько минут отец молчал.

— Слепой арфист О’Коэн написал эту мелодию в Ирландии в шестнадцатом или семнадцатом веке, — начал он. — Прошло двести лет, пока один бродячий скрипач не исполнил ее на английской улице. История не сохранила имени этого скрипача, но коллекционер музыки по имени Джейн Росс услышала ее, положила на ноты и опубликовала ее. Она называется «Жалоба О’Коэна». На какое-то время о ней все забыли, пока семья Уизерли не приехала из Англии в эти самые горы в поисках серебра.

Отец сделал широкий жест вокруг себя.

— Большая часть серебряной лихорадки происходила в этих местах, которые ты можешь видеть отсюда, поэтому мне нравится думать, что последующие события были как-то связаны с этими горами. Твоя мама определенно так думала. — Отец отхлебнул кофе. — Тут все немного сложно, но ирландка по имени Джесс Уизерли исполнила эту мелодию для своего шурина Фреда, который вроде как был композитором-песенником. За свою жизнь он написал и опубликовал около тысячи пятисот песен. За несколько лет до того он написал одну песню, но так и не смог подобрать нужную мелодию для нее. Где-то в 1911 или 1912 году Джесс исполнила эту мелодию для Фреда. Он немного переписал стихи, подстраивая их под музыкальный ритм, и опубликовал ту песню, которую ты слышишь.

Мы в молчании смотрели на облака, проплывающие над вершинами гор.

— На мой ограниченный взгляд, это, наверное, лучшая баллада из когда-либо написанных. В восходящих и нисходящих тактах мелодии происходит нечто, что обращается к нам на более глубоком уровне, чем мышление. Эту вещь исполняли на похоронах президента Кеннеди, а потом записывали самые разные люди, от Джуди Гарленд и Бинга Кросби до Джонни Кэша. — Отец улыбнулся. — Элвис сказал, что она написана ангелами и что он хочет, чтобы ее играли на его похоронах. Наверное, ты этого не помнишь, но в ту ночь, когда умерла твоя мама, она попросила меня сесть рядом с ней на больничной кровати. Она обняла тебя и пела колыбельную, пока ты не заснул у нее на руках. — Отец надолго замолчал. — Я сидел рядом с кроватью и пытался слушать. Поэтому теперь… — он указал на ясеневую рощу, — теперь я иногда хожу туда, чтобы вспоминать…

Я подождал минуту-другую и спросил:

— Ты научишь меня этой песне?

Отец медленно кивнул.

— Хочешь я возьму Джимми?

— В этом случае Джимми будет молчать. — Отец поставил чашку, откашлялся и попробовал запеть, но у него перехватывало дыхание. — Это будет труднее, чем я думал.

Он попробовал еще раз, и теперь слова пришли к нему:

За долгие годы мы пели эту песню не менее ста раз. Она была нашей; мы сделали ее такой. Это был наш способ почтить маму и разделить воспоминания о ней, не говоря об этом. Мы признавали боль и шли через нее, не позволяя ей искалечить нас. «Дэнни-бой» был песней, показавшей мне, какую силу имеет музыка. Она лечит нас изнутри.

Сидя в тот вечер на моей кровати и подтыкая мое одеяло, отец закончил историю.

— Джесс Уизерли не получила никакого признания, — сказал он. — Она умерла в 1939 году без гроша в кармане, а вот Фред стал богатым и знаменитым.

Я не мог понять, почему могла случиться такая несправедливость, и отец уловил мое расстройство.

— Песни переживают нас, — сказал он. — Так уж заведено. Мы пишем их ради того, чтобы делиться ими, но… — он улыбнулся и похлопал меня по груди, — просто внимательно смотри, с кем ты делишься.

Отец говорил, что они с Джимми могут повести людей почти куда угодно. Иногда он начинал с конца, продвигаясь в обратном направлении. Почти никогда не наигрывал аккорды. Он просто выстукивал медленный ритм на сосновой крышке; он пользовался гитарой как барабаном. Отец знал любые мелодии и мог исполнить большинство из них, но когда речь шла о людях, испытывавших внутреннюю боль, он исполнял старые гимны. Чем проще, тем лучше. Несмотря на свой простецкий вид, отец имел классическую музыкальную подготовку. Он знал Баха, Моцарта и Пахельбеля, и хотя он любил эту музыку, и у него были волшебные пальцы, которые могли извлекать больше нот, чем многие способны себе представить, он говорил, что когда играешь для людей, то чем меньше, тем лучше. Меньше нот. Меньше шума. Простое сопровождение. Он говорил: