— Люди приезжают в такую глухомань не для того, чтобы их развлекали. В других местах есть развлечения получше. Нет, они приезжают сюда потому, что им больно. Потому, что они страдают.

Он указал на шатер:

— Вы думаете, это какой-то чудной цирковой шатер, а я — просто бродячий шарлатан и знахарь, который продает змеиное масло. — Он покачал головой и надолго задумался. — Нет, это полевой госпиталь. Здесь мы останавливаем кровотечения.

Я никогда не видел так много автомобилей или так много людей. Биг-Биг начал играть на пианино. Несколько ламп, освещавших сцену, качались в ритме с внезапно налетевшим ветром. Некоторые женщины обмахивались веерами. Все ждали. Я не знаю, чего они ждали, но не сомневаюсь, что их ожидания были вознаграждены.

Сзади донесся гулкий голос отца. Со своего стула на краю сцены я мог видеть его лицо, блестевшее от пота. Полотенце, перекинутое через шею. Грязная обувь. Ни костюма, ни яркого галстука, ни золотых колец. Он держал в руках Джимми, ремень был переброшен через плечо. Я решил, что отец сделал это специально, потому что когда люди видели его, то сразу же понимали, что он один из них, такой же, как они.

Отец не спеша вышел вперед, медленно выстукивая ритм по корпусу гитары. Барабанщик и гитарист одновременно. Мы никогда не раздавали листы с текстами песен, потому что это было дорого, потому что большая часть бумаги оказывалась после службы выброшенной в грязь и еще потому, что если вы играете хорошо знакомые вещи, людям не нужны тексты.

Отец продвигался к сцене, как штопор, ввинчивающийся в пробку. Когда он вышел на помост, все уже стояли и пели так громко, что в нем нужды и не было. Он запустил волну с такой кинетической энергией, что она могла докатиться до побережья. Многочисленные дети стояли на стульях или сидели на плечах у отцов. Под шум нестройного хора отец отложил Джимми, опустился рядом со мной и вытер лоб полотенцем. Биг-Биг продолжал играть на пианино. Звуки достигли такой силы, что у меня заныло в ушах.

Женщина рядом с нами поднесла младенца к груди. Ему было не больше нескольких недель от роду. Мать медленно покачивалась, закрыв грудь тканью подгузника. Дети, стоявшие группой впереди, взялись за руки и начали петь и танцевать в круге. Мы с отцом сидели на краю сцены, окутанные пением. Биг-Биг заиграл тише, и голоса хора слились в мерном гудении. Вскоре этот звук распространился на всю толпу. Отец положил руку мне на плечо, глядя на толпу, — больше тысячи человек, и все они смотрели на него. Он улыбался детям.

— «Из уст младенцев Ты устроил хвалу…» — произнес он.

Иногда мне казалось, что отец говорит загадками. Половина слов принадлежала ему, другую половину он находил в Священном Писании. Это была одна из тех загадок, которые я разгадал лишь спустя много лет. Отец посмотрел на выражение моего лица и прикоснулся кончиком пальца к моему горлу.

— Бог дал нам голос по важной причине, — прошептал он.

Я был слишком мал, чтобы уследить за ходом его мыслей.

— По какой причине?

— Музыка освобождает людей. — Его указательный палец прикоснулся к моей груди. — Она лишает голоса то, что пытается убить нас.

Его слова еще звучали в моих ушах, когда ветер внезапно изменил направление. Он дул справа налево, но когда отец замолчал, ветер стал дуть слева направо, словно кто-то закрыл одну дверь и открыл другую. Ветер закружился, и это могло означать лишь одно.

Надвигалась гроза.

Поздней осенью грозы приходят быстро и неожиданно, почти без предвестников. Я увидел, как зачес на голове лысеющего мужчины внезапно встал торчком, а потом температура упала примерно на пятнадцать градусов[41]. Отец нахмурился, и его лоб покрылся морщинами. За время, пока можно было исполнить несколько куплетов, небо почернело, как китайская тушь, и над вершинами гор засверкала паутина молний. Мне оставалось лишь гадать, что будет делать отец. Через несколько секунд рваная пелена дождя сбоку ворвалась в шатер и хлестнула мне в лицо. Ветер приподнял шатер, словно парус, и туго натянул веревки, привязанные к колышкам. Две веревки лопнули с громким щелчком; угол шатра оторвался и полетел в потемневшем небе, словно огромный диск для игры в фрисби.

Это был первый грозовой шторм в моей жизни.

Над нами вспыхнула молния, и одиночный разряд ударил в сухую ель рядом с утесом. Дерево засияло, как свеча, которую окунули в бензин; с веток на шатры полетели искры, поджигая парусину. Когда потолок превратился в стену огня, люди начали разбегаться, как тараканы. Сущий ад на земле. Люди толкались и карабкались друг на друга, стараясь поскорее добраться до своих автомобилей. Они скользили и падали, сбивая друг друга. Это было жуткое зрелище.

Дождь был не похож ни на один из тех, что мне приходилось видеть. За несколько минут выпало несколько дюймов осадков, однако вода как будто не оказывала никакого воздействия на огонь. Потом пошел град размером с мячики для гольфа, оставлявший вмятины на крышах и капотах автомобилей и загнавший большинство прихожан под прикрытие шатров. Пролилась кровь. Один мужчина вбежал в шатер с окровавленным лицом, кровь капала на его белую рубашку; он кричал что-то об апокалипсисе и конце света.

Я забился под скамью перед пианино, оставленную Биг-Бигом, пока он пытался закрепить углы шатра. Из-за ветра отключились все источники питания света, кроме одного. Единственная лампочка, подключенная к аккумулятору автобуса, болталась над пианино. Я был свидетелем второго пришествия Ноева потопа, где единственными сухими вещами на площади в пять квадратных миль оставались Джимми и это пианино.

Пока бушевала гроза, неистовствовал ветер, жалил дождь, а град крушил ветровые стекла, я лежал, свернувшись в позе эмбриона, дрожа и зажимая уши обеими руками, чтобы не слышать пронзительного завывания ветра.

На какой-то момент я потерял отца из виду. Когда я снова открыл глаза, он стоял на коленях и смотрел на меня сверху вниз. Вода капала с его ресниц, носа и волос. Тьма и огонь создавали за его спиной мрачный антураж. Его правая рука опустилась, как ковш огромного экскаватора, обвила меня и вытащила наружу. Я хотел прильнуть к нему, но он усадил меня на скамью рядом с собой. Ветер дул с такой силой, что мне приходилось наклоняться вперед, чтобы сидеть прямо. Отец откинул с лица мокрые волосы, кивнул в сторону пианино. Он произнес только два слова:

— Выпусти его.

Мне пришлось кричать, чтобы услышать собственный голос:

— Что?

Он наклонился ближе и медленно сказал, чтобы я мог читать по губам:

— Выпусти его.

Я оглянулся и посмотрел на собравшихся людей. Везде испуганные лица. Везде гнев и страх. Я чувствовал себя беспомощным и обвил ногой ножку скамьи, чтобы ветер не сдул меня с лица земли. Я попытался прикоснуться к клавишам, но у меня тряслись руки. Отец посмотрел на меня:

— Пег?