— Передайте послу, что его брат Роберт Мирбах арестован как шпион и враг мировой революции.

— Брат? Но у господина посла нет брата!

— Вы недостаточно осведомлены. Вот документы, — из портфеля достается пачка бумаг и доктор Рицлер вынужден их рассмотреть. Опытный канцелярист, он знает великую силу бумаг! И если на листках то и дело повторяется фамилия шефа — значит… Значит, как говорят русские: нет дыма без огня.

— Хорошо. Я доложу господину послу о вашем желании. Следуйте за мной.

Поднявшись на второй этаж, посетители оказались в роскошной гостиной.

— Прошу подождать, — сухо произнес доктор Рицлер и исчез за массивной дверью.

Андреев распахнул окно, и в комнату донеслось урчание автомобиля. Блюмкин хотел что-то сказать, но в это время открылась дверь и на пороге появился молодой, щеголеватого вида человек.

— Лейтенант Мюллер. Фоенный атташе, — представился он, щелкнув каблуками. — Укотно, коспота, сесть, пока Herr посоль обетайть?

— Ничего, мы постоим.

— Как гофориться ф русский нарот: прафта ноки колейт…

— Правда глаза колет, а в ногах правды нет, — поправил его Андреев.

— Фот, фот! — лейтенант радостно улыбнулся. — Я думайт…

Но что думал лейтенант Мюллер, посетителям узнать не пришлось. В гостиную вошел граф Мирбах. Плотного телосложения, с надменным взглядом белесых глаз, он слегка кивнул посетителям и застыл в выжидательной позе. Граф довольно свободно владел русским языком, но говорил на нем с какой-то брезгливостью, будто касался губами слизняков. Впрочем, этот потомственный дворянин презирал и своих соотечественников, если они не были выходцами из его благословенной Пруссии.

— Господин тайный советник доложил мне, что у вас имеются документы, компрометирующие мое имя, — заговорил он слегка гнусавым голосом.

— Вот они. — Блюмкин вручил графу пачку бумаг.

Мирбах присел к столу, двумя пальцами перелистал их, потом небрежным жестом отбросил в сторону.

— Это грязная инсинуация. У меня нет родственников, проживающих в России. — Посол встал, холодно взглянул на Блюмкина. — Я подозреваю, что цель вашего прихода совсем иная…

Молчавший до сих пор Андреев прервал посла:

— Вы правы. Эти бумажки, — он кивнул на стол, — только предлог, чтобы увидеть вас.

— Вот как! — привычным движением граф вставил в глаз монокль и свысока посмотрел на Андреева.

— По-видимому, господину послу угодно знать меры, которые могут быть приняты против него?

— Разумеется, — подтвердил Мирбах.

— Это я вам сейчас покажу, — сказал Блюмкин и, выхватив из портфеля револьвер, выстрелил сначала в посла, потом в Рицлера и Мюллера.

Граф, как подкошенный, упал на пол и со стоном полез к двери, оставляя на текинском ковре следы крови. Ему вдогонку Блюмкин послал еще несколько пуль, а Андреев, перед тем, как выпрыгнуть в окно, бросил бомбу. Она гулко взорвалась, окутав гостиную пеленой дыма.

Для Блюмкина прыжок в окно оказался неудачным — повредил ногу. Превозмогая боль, он с помощью Андреева кое-как дотащился до машины.

— Скорее! Гони! — приказал он шоферу.

Так закончилось событие, упоминаемое в истории тремя словами: «убийство графа Мирбаха».

Непосредственный исполнитель террористического акта— левый эсер Яков Блюмкин был из тех «революционеров», которые никогда не имели никакого отношения к революции, но в чьи руки контрреволюций вложила оружие и приказала: убивай! И они убивали, не в состоянии осмыслить ни причин, ни последствий убийства.

Таково уж свойство крохотной шестеренки: порой без нее не сдвинется с места огромный механизм. Не думали, не гадали Блюмкин и Андреев, что этот механизм раздавит, расплющит и их самих, и их руководителей.

7

Широко, напевно лилась песня. Была в ее словах и мелодии тихая грусть. Та грусть, которая берет за сердце, когда судьба забрасывает людей далеко от дома, от близких, родных.

«Вей, ветерок, неси челнок…» — пели стрелки, и Берзину показалось на миг, что нет вокруг ни белоствольных подмосковных березок, ни костра, вокруг которого они сидели, ни будничных тревог и забот, которыми он жил все это время.

Все, все унесла с собой песня!

И почудилось ему на миг, что, как тогда, в детстве, идут они с отцом по берегу спокойной Лиелупе, выбирают омут, куда забросить нехитрую свою рыболовную снасть. Отец беззлобно ворчит оттого, что Эдуард никак не может без оглушительного в этой тишине всплеска закинуть удочку. А потом добродушно посмеивается над сыном, когда тот завистливо рассматривает отцовский улов — пяток крупных красноперых окуней, да приблудшего невесть откуда карася — сонного, важного…

И еще чудится ему, что Эльза держит его под руку и они идут по аллее парка «Аркадия», и хор гимназистов где-то за густой чащобой зелени поет эту самую песню: «Вей, ветерок, неси челнок…»

Смолкла песня. И сразу стал явственно слышен шепот берез над головой, голоса перекликавшихся стрелков.

Кто знает, может, песня тому виной, а может, редкая минута отдыха располагала к задушевности, но только разговоры пошли у стрелков о доме, о далекой и такой близкой родной стороне.

— У нас в Угале, — услышал Берзин басистый голос Карла Заула, — кабаны, что твои быки! Честное слово! Охота знатна. Бывало, выйдем на зорьке, снег под ногами скрип-скрип…

— Отец, наверное, лодку налаживает, — раздался глухой, с хрипотцой колос, в котором Берзин не без труда узнал обычно звонкий тенорок Яна Зунта, наводчика. — Сейчас самое время салаку промышлять. Небось, всю ночь не спал, неводок чинил…

— …в девятьсот пятом, — уловил вдруг Эдуард Петрович конец кем-то произнесенной фразы. — И пошел я прямиком из Централки в Сибирь. Восемь лет, день в день… Ох и много же человек может! Только захотеть!

Гулял по верхушкам берез ветерок, шелестел сочнозеленой листвой, а Берзин все лежал на спине и всматривался в перистые облака. Хорошо здесь, в Ходынских лагерях! Второй только день длится эта спокойная, беззаботная жизнь, а люди уже привыкли: помягчели, подобрели как-то. Да и сам Берзин будто купался в живительных лучах солнца.

Солнца! Как говорил тогда Петерс? «Солнышка бы нам всем не мешало…» Где он сейчас Яков Христофорович? Мечется, наверное, по своему кабинету или пошел на операцию— бандитов крушить. Когда же кончится эта жизнь? И кончится ли вообще? Ведь давно пора стрелкам домой, к женам, ребятишкам, матерям, к работе мужской. Давно! Ведь нельзя же всю жизнь воевать! Всю… жизнь!

Годы пройдут, десятилетия — жизнь совсем иная будет. И скажут дети наши или внуки — старики были молодцы! Спасибо им! Эх! Заглянуть бы хоть одним глазком в ту, другую жизнь! Ну заглянешь, и что? Что ты им можешь сказать? А ничего говорить не буду. Спрошу я их, только один вопрос задам. Самый простой: зря мы лили свою кровь или нет?

И