улетают в тёплые края птицы, известно юному княжичу и то, что Днепр впадает в необъятное море, называемое по-русски Чёрмным, а по-гречески — Понтом Эвксинским, а за морем тем стоит град Константинополь, откуда родом его мать, княгиня Мария.

— Дорога сия, — говорил Иван Жирославич, — проторена в незапамятные времена. Ходил по ей на печенегов ещё прадед твой, князь Владимир Святославич. У Переяславля разбил он тогда лютую орду, побил неисчислимую рать, добыл земле Русской славу. А было се — чтоб не соврать — лет эдак семьдесят тому. Я не учён, ты, Владимир, после сам прочтёшь. А ещё ранее, лет за сто, верно, будет, как пращур твой, князь Игорь, водил по сему пути рать свою, крепко бился он тогда с теми же проклятыми печенегами. Так что вельми знаменита сия дорога, ведай, княжич...

За разговорами скоротали время, как-то незаметно добрались до переправы у Триполья, затем поехали по правому берегу мимо богатых княжеских сёл. Вскоре впереди замаячили хорошо знакомые Ивану и большинству дружинников киевские горы...

— Глянь, княжич, влево, — указал Иван. — Видишь три горы. Ближняя к нам речётся Киселёвкой, иначе Фроловской, на ей в старину град Кия стоял. Чёл про Кия, Щека и Хорива?

— Чёл, воевода.

— Тако вот. Вторая гора — Щековица, третья же — Хоревица. Книжники учёные зовут её Иорданскими высотами, простолюдины же нарекли Лысой Горой. На ей раньше капище поганское стояло. Возле Киселёвки — зришь гору ещё? Се — Гора, а на Горе той — град Владимира, прадеда твово, а в ём церковь Десятинная. Такожде на Горе — град Ярослава, деда твово. Собор Софии в сем граде, а окрест града Ярославлева — стены высокие с башнями и воротами. Главные ворота, медью обитые — Златые, наподобье Царьградских, на их — церковь надвратная. Иные же ворота в детинце рекутся. — Воевода стал загибать пальцы, перечисляя названия. — Лядские, Жидовские, Михайловские, Подольские, Софийские. Всего шесть врат. По правую руку глянь топерь. Се — Подол, тыном огороженный, тамо простой люд живёт — купцы, ремественники разноличные. Посреди Подола — торг, подле торга — две божницы вельми дивные — Турова и Михайлова...

Княжич с неослабным вниманием слушал слова воеводы. Когда же въехали они в детинец и оказались у собора Святой Софии, юный Владимир аж застыл в изумлении.

Что чувствует человек, когда впервые прикасается к прекрасному, неведомому ему ранее творению человеческих рук?

С замиранием сердца и едва скрываемым восхищением смотрел Владимир на золотые кресты и крытые свинцом купола собора Софии, которые величественно возвышались на голубом фоне чисто вымытого неба. И раньше слышал он от отца и воеводы о неписанной красе главного храма Руси, но увиденное превзошло все ожидания юного княжича. Выложенный из кирпича, скреплённого розовой цемянкой, собор поражал яркими красками, какой-то особой нарядностью, завораживал, была в его многоглавии, в высоких апсидах[162] и толстых мощных барабанах[163], наряду с величием, некая плавность, непринуждённость, лёгкость; он, будто хрупкий и невесомый, стелился, растекался по земле.

Вот оно — творенье зодчих! — воскликнул воевода Иван.

И его, привыкшего ко многому и повидавшего в жизни всякого, восхищало это великолепное строение. Каждый раз, как случалось бывать Ивану в Киеве, он неизменно останавливался у врат собора, запрокидывал вверх голову, смотрел и никак не мог насмотреться и надивиться неповторимой, даже сказочной, его красотой.

Не только София — весь стольный град поразил Владимира своей пышностью, многолюдьем, оживленьем, необычными для Переяславля. Внизу, на Подоле, неподалёку от пристани, где шёл торг, у княжича аж зазвенело в ушах от многоголосого шума.

Привлекла взор юного отрока и Десятинная церковь, построенная ещё при Владимире Святославиче. Этот каменный храм, хоть и не блистал так, как София, но тоже был по-своему красив. Верхов же на Десятинной было столько, что Владимир, как ни пытался, не мог разглядеть и сосчитать все — глаза ему слепили яркие солнечные лучи, отражающиеся от свинцовых глав и золотых крестов.

Вызвали восхищение Владимира и просторные княжеские хоромы. На двух строгих высоких башнях, пристроенных к двухъярусному каменному дворцу, реяли голубые стяги с крылатыми архангелами. Стены дворца и башен украшала затейливая резьба. Владимир с любопытством разглядывал сказочных зверей и птиц. Вот размахивает крыльями Алконост — птица радости и счастья, а рядом зловеще чистит клювом перья мрачный Сирин — птица печали и скорби. Чуть повыше княжич увидел большого медведя, который, стоя на задних лапах, жадно пил из бочки мёд. Здесь же искусно вырезаны были туры, волки, соболя и другая живность, а наверху, под самой крышей, красовался родовой княжеский герб — сокол с широко распростёртыми крыльями.

...Сведав о приезде Владимира, в тереме засуетилась челядь. Навстречу им на крыльцо выбежал высокий и полный человек в аксамитовой ромейской хламиде[164]. Круглое оплывшее жиром и лоснящееся от пота лицо его озаряла ласковая улыбка.

«Стрый», — понял Владимир, окинув незнакомца пристальным взглядом.

— Ну здрав будь, сыновец[165]! — обнял его Изяслав. — Ишь, вырос-то как. И не признать тя. Совсем малым тя зрел. На отца похож становишься. Ты вот что, ты давай-ка покуда отдохни с дороги. Ступай, сопровожу тя в покои.

Взяв племянника за руку, великий князь потащил его за собой в хоромы, приговаривая:

— Отца твово, Всеволода, паче прочих люблю я за ум, за норов его. Ну вот, тут и жить будешь, — указал он на просторную светлицу с окнами в сад. — Велю тотчас челяди рухлядишку[166] твою, бельё принести.

Шедший следом воевода Иван шепнул что-то Изяславу на ухо. Великий князь насторожился, нахмурился и, вмиг забыв про племянника, вышел вместе с воеводой из покоя. Владимир остался в светлице один.

Княжич осмотрелся, выглянул в окно. Роскошный княжеский сад, утопающий в зелени, окружён был забором, за которым виднелась широкая пыльная дорога. По ней взад-вперёд сновали всадники и телеги, гружённые спелыми грушами, яблоками, сливами.

В саду росли высокие яблони, на ветвях которых заманчиво блестели налитые соком красные и жёлтые плоды.

Владимир выбежал на крыльцо, юркнул через калитку в сад и ловко вскарабкался на одно из деревьев. Сочные, сладкие яблоки быстро утолили его голод.

— Эй, что ты там делаешь?! — раздался вдруг снизу тонкий голосок.

Под деревом стояли две маленькие девочки в нарядных голубых платьицах. Одна из них, рыженькая и белотелая, на вид была лет двенадцати-тринадцати, а другая, та, что говорила, златоволосая, со смешным вздёрнутым носиком, казалась ровесницей Владимиру.

—