своих хором. Только когда подымался по крутой лестнице, почувствовал вдруг смертельную, сковавшую мускулы усталость. Даже раздражение и боль — и телесная, и душевная — как-то вмиг схлынули, оставили его.

Подбежали гридни, челядь, боярин Никифор громовым голосом приказал позвать бабку-знахарку. С князя стянули сапоги, старая колдунья какой-то противно пахнущей мазью протёрла ему руки и ноги. Запрокинув голову, Всеволод с тяжёлым вздохом откинулся на ложе.

Появилась Мария в чёрном платье и повойнике на голове.

Всеволод злобно усмехнулся: носит траур по своему умершему родителю, базилевсу Константину Мономаху. Сколько слёз пролила, и ведь вовсе не оттого, что любила отца — нет, просто он был властью, силой, поддержкой для неё в чужой, «варварской стране скифов». Теперь вот чувствовала, как никогда раньше, своё одиночество, пугаясь приходившими с родины новыми вестями о смутах и мятежах.

А базилевс... Говорят, неглупый был человек, только вот восьмистам русским пленным приказал выжечь глаза. В последние годы, овдовев, жил он по большей части в Манганском монастыре — возможно, самом роскошном храмовом сооружении, какое когда-либо видел город Равноапостольного Константина. «Здание всё было изукрашено золотыми звёздами, словно небесный свод», — писал о Мангане знаменитый ромейский философ Михаил Пселл.

Посреди сада с висячими деревьями устроена была купальня, в которой страдающий приступами подагры базилевс проводил каждый день по нескольку часов. Однажды осенью, когда было уже холодно, он пролежал там слишком долго, простудился и заболел плевритом. От этой болезни отец Марии и скончался, всего на год пережив своего бывшего противника, а позднее союзника — князя Ярослава.

— Что, побили тебя половцы? — холодно рассмеявшись, спросила Мария. — Тоже, воин!

В руке она держала тонкую свечу и взирала вдаль, за окно.

Всеволод смолчал, скрипнув зубами, слыша, как завывает на улице вьюга. Воистину, права Мария, плохой из него воин, никудышный. Во время сечи — одна надежда на воевод, да нынче вот, не получилось, как они замыслили. Слишком яростным и сокрушительным оказался удар вражьей конницы. Проклятый Искал! Верно сказал про него воевода Иван. Иван — вот кого не хватало там, на поле брани! Уж он бы придумал что-нибудь.

Не довольно ли тебе носить траур? — хмуря чело, обратился Всеволод к Марии. — Немало лет ведь прошло. До скончания дней, что ли, будешь убиваться по почившему отцу и в чёрных одеждах ходить? Не монашенка пока ещё!

Ромейка гордо вскинула голову.

— Не смей так со мной! — вскричала она, топнув ногой. — Ненавижу! Ненавижу! Варвар! Дикарь! Скиф! — захлёбываясь от злости, бросила она ему в лицо и с остервенением сорвала с головы повойник. Рыжие распущенные волосы упали ей на плечи.

Обычные холод и высокомерие уступили внезапно в душе её дикой, страстной злобе и ненависти. Всхлипывая, вздрагивая от рыданий, княгиня стремглав вылетела из палаты.

Всеволод почувствовал в этот миг с предельной ясностью — всё, ничего у них с Марией больше не будет. И так после рождения Анны ни одной ночи, ни одного дня не провели вместе. Да и Анна — по-домашнему прозвали её Янкой...

Всеволод вспомнил, как подошёл к нему однажды противный чёрный евнух[176] — слуга верный из верных — и тихо шепнул на ухо:

— Из последних скопцов, которые присланы из Царьграда, один — совсем не скопец. Ночами бывает он у твоей княгини.

— Ты уверен в этом? — спросил после долгого молчания потрясённый князь.

— О, сиятельный архонт[177]! Разве позволил бы я вложить в твои уши ложь?! Клянусь, это правда! — затрясся от страха евнух.

— Хорошо, верю тебе. Кто этот человек?

— Ангеларий. Кто он на самом деле, я не знаю точно. Но похоже, он из знатного рода.

— Хорошо. — Князь задумался. — Вот что. Сделай так... Чтобы его не было.

— Я понял, архонт. Его не будет. Ты о нём больше ничего не услышишь. — Издав короткий смешок, евнух исчез за дверью.

...Неприятный разговор породил в душе сомнения: а его ли дочь Янка? Смотрел на растущую девочку с пристальным вниманием и находил в ней некоторую схожесть с тем самым «внезапно пропавшим» по его велению лжескопцом. Вот, выходит, какова Мария.

«Ты заплатишь за свои слова!» Что же, она сдержала свою клятву.

«Коварная хитрая ведьма! Ничего, приручу тебя!» — Всеволод в ожесточении сжал кулаки. Обмороженные персты пронзила боль. Вскрикнув, князь смачно выругался.

Вдруг подумалось о Гертруде, сердце забилось в радостном предвкушении неземного блаженства. Но возможно ли оно? Грех ведь думать о таком! Но захотелось отбросить, отмести прочь сомнения и колебания. Если бы не смерть Игоря и не набег Искала, он бы, наверное, затеял ту охоту, про которую она тогда говорила. И сейчас ещё не поздно. Вот только оправится сначала он от ран и ушибов. Надо будет послать гонца.

«Того самого евнуха, — ударило в голову. — Этот не выдаст. Повязан со мной кровью. Кровь сплачивает людей крепче всякой клятвы».

Всеволод вздрогнул, ужаснувшись этой мысли.

Глава 17

В ДАЛЬНЕМ СЕЛЕ

Снег сыпал и сыпал, непрестанно, нескончаемо, заметая тропы, дороги, залепляя глаза возничим и гридням. Кони шли медленно, возницы устали подгонять их плетьми. Всеволод, развалившись на кошмах в возке, подрёмывал, искоса бросая взгляд в крохотное окошко. Но там всё было, как и час, и два назад — серое пасмурное небо, кроны сосен с шапками снега, сугробы, скованные льдом узкие ленточки рек.

На лавке спал, поджав ноги и накрывшись чёрным суконным плащом, евнух. Рядом с ним потягивал из кружки хмельной мёд молодой боярин Ратибор.

— Скоро ль доедем, княже? — спросил он нетерпеливо, набрасывая на плечи тёплую медвежью шубу. — Длани чешутся, ловитвою б поразвлечься.

— Успеешь. — Всеволод начинал жалеть, что взял в попутчики этого молодого удальца и рубаку. Лучше бы с Хомуней ехать — тот тих, неприметен, не будет вот так во всё лезть и задавать глупые вопросы. А может, и правильно он решил? Хомуня — сакмагон, лазутчик, догадается, узнает, о чём не следовало бы ему знать. Ратибор — не такой, кроме охот и битв, ни о чём не думает. И об их с Гертрудой делах вряд ли он что проведает.

Возок сильно тряхнуло, кони понеслись вскачь, под гору. Ввысь с карканьем взмыла стая ворон. Они въехали в какое-то селение с убогими, покосившимися хатами. Из печных труб густо валил в сизое небо дым.

— Тпрууу! — громко прокричал