тебя, спокойной ночи, до чего же ты хорошенькая сегодня утром, тебе идет этот наряд, тебе звонил преподаватель истории и географии, уже поздно, иди ложись, вот именно, математика очень важна, все хорошо, милая, кто этот мальчик? Знаю, что ты не любишь читать, но тебе очень понравится, обещаю, в котором часу тебя забрать? Чем занимаются твои родители, погаси свет, не бегай босиком, сходим к врачу, не спорь, обними меня, не будешь слушаться, позвоню твоему отцу.

Иметь мать – даже зануду, даже чокнутую, но мать.

Я никогда не знаю, правильно ли оделась и хорошо ли поступаю. Хороша ли я сама. Не ошиблась ли.

Вчера вечером я ужинала с Я-уж-и-не-помню-как. Перед уходом, когда я красилась в ванной, мне до ужаса захотелось позаимствовать мамину помаду. Увы, мамы давно нет, а бабуля губ не красит. На полочке стоит только старый баллон лака для волос Elnett, лежат резиновые перчатки и баночка крема для лица Nivea.

Я-уж-и-не-помню-как позвал меня в японский ресторан. Пока я мучилась с палочками, пытаясь съесть суши, он задавал вопросы. О родителях, брате, бабушке, дедушке, «Гортензиях», коллегах, детстве, коллеже, лицее, моих последних ухажерах.

С ним не приходится мучиться от неловкого молчания, мы ни в коей мере не напоминаем супружеские пары, которые и одним словом за едой не обмениваются и притворяются, что их безумно заинтересовал дизайн люстры или цветочный принт на салфетке.

Потом он говорит, что я красива. Да так искренно, что я мгновенно затыкаюсь. Тем более что он-то мне совсем не нравится. Ну, по-настоящему не нравится. Мне никто по-настоящему не нравится. Кроме Романа.

– Мне пора, – говорю я. – Завтра утром маме понадобится моя помощь.

– Я думал, ваша мать… – У него вытягивается лицо.

У него удивленное лицо.

– …умерла. Да, она ждет меня. На кладбище. В восемь утра.

– Ты живешь со стариками и покойниками. Современная девушка…

– Ты не старик и не мертвец.

– Но ты ведь со мной пока не живешь.

– …

– …

– Не стоит нам больше видеться.

– Встретимся завтра вечером в «Парадизе»?

– Нет. Я дежурю.

– Тебя проводить?

– Нет. Я на дедулином «Рено 4L»[44].

В машине я впервые думала о Я-уж-и-не-помню-как.

Я часто провожу время, мысленно опрашивая обитателей «Гортензий», покойных родителей, давно лежащих в могиле, бабулю и дедулю, сидящих за столом на кухне. С ним все иначе. На вопросы отвечаю я.

Я-уж-и-не-помню-как напоминает один из тех навязчивых мотивчиков, которые напеваешь или насвистываешь целый день, не в силах выкинуть из головы. «Однажды, – обещаю я себе в который уже раз, – с этим будет покончено, в этот уик-энд мы не увидимся!» Потом, в «Парадизе», он целует меня в шею, и я не нахожу в себе сил сказать: «Отвали!»

Домой я отправилась не сразу. Они снова крутят «Невероятную судьбу Амели Пулен»[45], а я обожаю этот фильм и питаю слабость к мсье Дюфаэлю[46]… Еще одному старичку.

В зале кинотеатра было пусто, я села на первый ряд, в центральное кресло, и погрузилась в мир Амели, наслаждаясь шоколадно-клубничным эскимо. Счастье…

Глава 35

1943

Выстрелы. Они ее разбудили.

На часах нет и пяти утра. Элен вздрагивает. Она слышит топот сапог у себя над головой, но ее сердце стучит громче. Люсьена рядом нет. Подвал. Он спустился в подвал – как обычно. С ним ничего не случится, ведь света нет. Люсьен с детства умеет передвигаться в темноте.

Накануне вечером они читали допоздна, и она до сих пор неодета. Элен хватает платье, кое-как застегивает, путаясь в петлях, и босиком бежит вниз.

Они на кухне, внизу лестницы. Шестеро. Двое в форме, двое в гражданском и двое жандармов, которых Элен никогда раньше не видела. От них воняет потом и табаком. Они нагло раздевают ее взглядами. У одного в руке оружие. Они произносят слова, которых она не понимает.

В этот момент еще четверо – двое гражданских и два офицера – поднимаются из подвала вместе с Люсьеном. Струйка крови стекает из его рта на подбородок. Он очень бледен. Он смотрит на нее. Боже, до чего он исхудал, его словно бы давно не стало. Кажется, что до их первой ночи он годами терпел лишения…

Люсьен кричит:

– Не спускайся, вернись в комнату!

Она не слушается, летит вниз по лестнице и отвечает: «Я с тобой…» – «Нет!» – отвечает Люсьен. Он впервые говорит ей «нет».

Она обращается к четырем чужакам, которые крепко держат Люсьена:

– Я с вами. Позвольте мне пойти с вами.

Один из четверых отделяется от группы и с размаха бьет ее по щеке. Элен ударяется головой о перила и падает, чувствуя во рту вкус крови. Она слышит дикий вопль Люсьена и звуки ударов.

Элен лежит на полу. Она видит ноги Люсьена, его уводят. Нет, волокут, но у нее нет сил подняться.

Из груди Элен рвется вой. Она сдерживается из последних сил – Люсьен не должен услышать. Незнакомые французские жандармы спускаются в подвал.

Элен пытается встать, цепляясь за стены, но на нее накатывает волна головокружения, и она успевает увидеть Симона, прежде чем еще раз удариться головой об пол. Один из жандармов держит скрипача за руки, другой за ноги. Его череп расколот пулями. Он в сером свитере, который Элен связала ему рисовым стежком. Петля лицевая, петля изнаночная… Один жандарм спрашивает другого: «Где хоронят евреев?» – а тот отвечает: «Да не знаю я, может, их вообще не хоронят».

В половине шестого наступает тишина.

В шесть Бодлер находит Элен на полу в коридоре и помогает ей подняться. «Петля лицевая, петля изнаночная…» – ничего другого она сказать не в состоянии.

Элен и Бодлер спускаются в подвал и видят на полу скрипку и шляпу Симона. Одежду, которую она ему сшила, сожгли. На ящике стоит пустая тарелка из-под вчерашней еды. Вечером они ужинали втроем пустым супом из репы с картошкой. Симон хотел есть всегда и радовался даже самым отвратительным на вид «кушаньям».

Элен смотрит на отпечаток его тела на старом матрасе, гладит ладонью то, что от него осталось. Видит кровь и ошметки плоти – вместо его улыбки. Его улыбка, изнаночная петля, лицевая петля. Элен растягивается на кровати в отпечатке тела Симона, чтобы мысленно одарить его тем, в чем отказывала при жизни.

С годами она стала понимать, что любовь Симона меняется и растет, как ребенок. Тот малыш, который никак не получался у них с Люсьеном. Любовь Симона перешагнула из детства в юность и