что Симон рассказывает Богу. Упоминает ли имя Элен… Если бы не эта война, Симон не открыл бы глаза и не улыбнулся Люсьену, а тот не возненавидел бы на короткое мгновение улыбку, состоявшую из силы и красоты и все чаще притягивавшую Элен в подвал. Если бы не проклятая война, Люсьен не повел бы себя как последний идиот, не накачался бы до бровей какой-то дрянью и, поддавшись слепой ревности, не рассказал бы местному Иуде Доминику Латроншу, что прячет кое-кого в тайнике, который отец папаши Луи соорудил тридцать лет назад. Доминик все подливал и подливал ему, а он твердил одну и ту же фразу и не мог остановиться.

Если бы не эта война, Люсьен не сидел бы сейчас в этом грузовике, в синяках и кровоподтеках, и не испытывал омерзения к себе как к виновнику всех бед. В голове билась одна-единственная мысль: «Если над нами пролетит чайка, значит, Элен меня все-таки любит…»

Глава 38

В детстве я жила в Лионе, в доме с мусоропроводом. Только его я и помню. Помню, как открывала черную пасть, потянув за ручку, кидала в нее мешки и они летели вниз, шурша по стенкам. Из зияющей дыры воняло, и она пугала меня до судорог: я была уверена, что зверь, которого мы «откармливаем» объедками, рано или поздно затянет меня в свое логово. Навсегда.

Так и случилось. Однажды утром я проснулась в доме бабушки с дедушкой. В саду дедули горел огонь. Я побежала туда прямо в пижаме, увидела, что у него красные глаза, подумала, что от дыма, и спросила: «Зачем ты жжешь сад, дедуля?» Он ответил: «В октябле всегда жгут солную тлаву. До пелевода часов. Сколо зима, нужно помочь земле, и огонь как будто одевает на нее пальто, вчела твои лодители попали в авалию, вы с Жюлем останетесь у нас».

Он произнес весь этот текст на одном дыхании. Я точно помню, что посмотрела на него и ответила: «Ну и хорошо, значит, не придется снова идти в школу».

Позже я узнала, что горели не сорняки, а два фруктовых дерева, посаженные дедулей в тот день, когда родились его сыновья-близнецы. Он срубил их, облил бензином и спалил.

Как-то мой одноклассник Тьери Жаке спросил, каково это – иметь мертвых родителей. Я ответила: «Если такое случается, ты видишь октябрьский костер».

– Бабуля…

Она задремала, пока я накручивала ей волосы на бигуди.

– Да?

– Если Жюль сдаст на бакалавра, нужно будет в июле начать подыскивать ему жилье в Париже. Или даже раньше.

– Само собой.

– Потом он будет сам решать, на что сколько тратить. Я сделаю перечисление на ваш счет, вы дадите ему чек и скажете, что это его наследство.

– Хорошо.

– И он никогда не узнает, что деньги были мои, а не дяди Алена.

– Как скажешь.

– Невелик грех, зато я не рехнусь, выслушивая нытье брата о вечной благодарности. Не хрен ему заморачиваться.

– Следи за языком, Жюстин.

– Чем тебе помешал мой язык, а?! А ты каким языком мне врешь?!

Я так страшно закричала, что изумленная бабуля запрокинула голову в бигуди на это рычащее чудище, проверяя, действительно ли это ее внучка. Я никогда не повышала голоса, живя в этом доме. Даже в тот день, когда упала с велосипеда и так сильно разбила голову, что залила кровью всю кухню.

– Что на тебя нашло?

– То самое… Ты знала, что после аварии жандармы открыли дело?

Бабуля молчит. Она выглядит потрясенной. У нас дома существует строгий запрет на все споры с Эжени из-за ее склонности к суициду. Не знаю, что поразило ее сильнее – мой вопрос или то, что я посмела досаждать ей. Наконец она переспрашивает бесцветным голосом:

– Что?

– Ты слышала… Они завели дело!

Появляется дедуля с журналом «Пари Матч» в руке.

– Из-за чего вы так олете? – спрашивает он, заведомо не интересуясь ответом.

Бабуля жестом велит мне заткнуться. Как всегда: под крышей этого дома запрещено говорить об аварии – дедуле слишком больно, бабуля может снова попытаться свести счеты с жизнью.

И тут она без запинки врет дедуле в глаза:

– Ничего страшного, Жюстин больно дернула меня за волосы.

– Неправда! Я просто спросила, известно ли ей, что после гибели ваших сыновей и невесток жандармы открыли следственное дело, потому что в обстоятельствах аварии были неясные моменты.

Дедуля буквально расстреливает меня взглядом: я осквернила мавзолей его воспоминаний. От чувства вины подгибаются ноги, но я не опускаю глаза и смотрю на него в упор.

– Кто тебе сказал? – спрашивает дедуля.

– Старски.

Он смотрит на меня как на безумную.

– Он вызвал меня на допрос в связи с анонимными звонками из «Гортензий». Когда я произнесла фамилию Неж, он сразу вспомнил, что в той давней аварии остались неясные моменты.

Бабуля хватает палку и резко встает, хотя я не закончила с завивкой. Вцепляюсь ей в плечи и силой усаживаю в кресло, кажется, слишком грубо. Она замерла. Втянула голову в плечи. Наверное, испугалась. А мне стыдно. Начинаю думать обо всех моих «забытых», о той легкости, с которой взрослые люди обижают стариков, о жутких газетных историях, о затрещинах, которые персонал отвешивает старикам, о том, как их оскорбляют в домах престарелых. К глазам подступают слезы.

– Простите меня, но я хочу… чтобы вы ответили хоть на один из моих вопросов. Раз в жизни.

Я потерпела поражение. Они не ответят. А я больше никогда не повышу голоса. Сбрызгиваю лаком волосы бабули, и по кухне распространяется едкий запах, потом забираю седую голову в сеточку, которую она снимет завтра утром.

Дедуля оставил свой журнал на столе и вышел, чтобы собрать выброшенные Жюлем окурки.

Я опускаю дышащую горячим воздухом сушку на фальшбукли бабули и думаю, что нужно вернуться к Старски.

Я на все пойду, но правду выясню.

Глава 39

В 1944-м, через четырнадцать месяцев после ареста Люсьена, немцы бросают на обочине дороги одну из своих собак. Крупную, черную изголодавшуюся суку.

Она долго сидит у выезда из деревни, замерев в неподвижности, и смотрит перед собой.

Однажды вечером она следует за Элен до дверей бистро папаши Луи. Элен запускает ее внутрь, и псина ложится на пол, в опилки. Элен наливает ей миску супа и называет Волчицей.

В день Освобождения она угощает выпивкой всех в Милли. Даже женщин. Даже тех, кто всегда косился на нее, считая, что она слишком красива для хозяйки бара. Волчица, единственная выжившая немка