конуры, собачья цепка. Стал на ней пес рваться.

— Пришел кто-то, — обернулся я.

— Это кто ж в такой час? — Удивилась Маша.

— Посиди тут, — встал я с лавки, — а я пойду погляжу.

— Я с тобой!

— Кто тама⁈ — Крикнул отец низким голосом, — Кто тама пришел⁈ А етить тебя! Фу! Жулик! Фу! Ничего ж не слыхать!

— Я гляну, па, — прошли мы рядом со стоящим на сходнях отцом, — погляжу кто за двором.

— Ну давай, — отец, пошатываясь от водки, поднялся к входу, — коль надо будет, зови!

— Ага!

Я похвалил Жулика за его собачью службу, потрепал по выпуклой голове. Приказал псу помолчать. Пес же, послушавшись, стал бегать на цепке туда-сюда, сипло дышать, но молчал, слушался хозяйского сына.

Открыв калитку, вышел я за двор. Ко мне, теплая как воробушек, прислонилась сбоку Маша. Глянула в ночную, едва-едва освещенную уличными дворовыми лампами тьму.

— Доброго вечера, Игорь, — сказала грустно, стоявшая перед нами Екатерина Ивановна Серая, Пашкина мать.

Глава 14

— Екатерина Ивановна? — Спросил я с интересом, — а вы какими тут судьбами?

Мать Пашки Серого выглядела скорбно. Грустное похудевшее ее лицо даже в желтом свете дворовой лампы казалось каким-то серым. Под глазами ее повисли темные мешки. Уголки губ опустились, а сами губы будто бы едва подрагивали как от досады или обиды.

Маша непонимающе смотрела на незнакомую ей женщину. Молчала. Да и сама Екатерина Ивановна не торопилась ничего говорить. Будто бы чего-то выжидая, стояла она, сминая в руках подол длинного своего платья. Из-под косынки ее выбивались поседевшие темно-русые волосы.

— Хочу сказать кое-что, Игорь, — сказала она несмело.

— Про Пашку?

После этих слов она будто вздрогнула. А может быть, мне просто показалось это под неверным электрическим светом лампы.

— Про Пашку, — вздохнула она.

Маша посмотрела на меня с беспокойством в своих блестящих глазах.

— Заходите, — сухо сказал я.

Я придержал Жулика, погладил его, почесал выпуклую ребристую грудь, пока Екатерина Ивановна прошла во двор.

— Кто там пришел? — Выглянул снова отец.

— То ко мне, — сказал я.

Отец посмотрел немного протрезвевшими глазами на Екатерину Ивановну. Сухо поздоровался.

— Вы кто будете?

— Мать я Паши Серого, — сказала она слабым голосом, — у меня дело к Игорю. Можно ли поговорить?

Отец глянул на меня, поджал свои пухлые губы. Я слегка кивнул.

— По суду, что ли? — Спросил отец.

— Иди отдыхай, пап, — сказал я, — завтра тебе все расскажу. Мне еще Машку домой провожать.

Отец помолчал несколько мгновений. Потом сказал низким хриплым басом:

— Мать со Светкой спят. Я сам пошел на боковую. Не шумите тут.

— Хорошо, — ответил я.

Отец последний раз затянулся папиросой. Поплевал на тлеющий ее уголек и щелкнул бычком куда-то в темноту. Вернулся в дом.

— Тут Жулик будет беспокоиться, — сказал я, — пойдемте назад. Там есть где посидеть.

Екатерину Ивановну усадил я на лавку, где мы с Машей миловались. Маша села рядом. Я же поставил перед ними грубый уличный табурет, что когда-то будто бы в прошлой жизни, сколотил сам из свежих досок — обрезков со свинарника, что новым стоял в конце заднего двора.

Расположившись перед ними, глянул вопросительно на темное в полутьме лицо Екатерины Ивановны.

— Простите, — вздохнула она, — что так поздно пришла. Но у меня сердце не на месте. Не смогла бы я спать, коль уж не пришла бы. Вот хоть убей, не смогла бы.

Мы с Машей переглянулись.

— Так а чего вы хотели-то? — Сказал я, — догадываясь, впрочем, о чем сейчас может пойти речь.

— Пашка пропал, — вздохнула она, — уехал на ваш с ним суд и так и не вернулся. И не знаю я, куда он мог деваться.

Ожидал я этих слов от Пашкиной матери. Да вот только странным, необычным было ее поведение. Матери, обычно, когда такое происходит, словно квочки бегают, ищут пропавшего цыпленка. Беспокоятся. Пашкина мать же была равнодушно грустной. Будто бы не впервой ей подобное сыново поведение встречать. Будто бы привыкла она к этому и принимает с тихой грустью.

Поджав губы, я коротко покивал.

— Он еще вчера пропал, — сказал я, — сбежал с суда.

Теперь грустно покивала Екатерина Ивановна.

— Приходила милиция, — не спросил, а утвердил я.

— Угу, — сказала Екатерина Ивановна, — искал наш Иван Петрович Пашу сначала на работе, потом дома. Когда узнал, он от меня, что Паша в колхозной конторе, на суде, то уехал тут же.

— Вы сами ему рассказали? — Удивился я.

— Рассказала, — грустно сказала Екатерина Ивановна, — все сама рассказала, когда узнала, за что его хотят ловить. Что он навел на тебя, Игорь, злых людей. Что подговорил черкесов уворовать твою сестру. Страшно мне стало за Пашу, что он на такое стал способный.

По щекам Екатерины Ивановны покатились слезы, которые она тут же стала утирать голой рукою. Маша, подоспела, протянула ей белый свой, будто бы светящийся в ночи платочек.

Как-то опасливо приняла Екатерина Ивановна его в свои руки.

— Спасибо, милая, — сказала она тихонько голосом, — потом будто бы смущенно, так, словно совсем и недостойна она этого платочка, стала протирать им щеки, промакивать глаза.

— Паша, он хороший, — сказала она, протягивая платочек обратно, однако Маша отказалась, держите у себя, мол, — просто с искалеченной судьбой.

— Вы знаете, — спросил я, — куда Пашка скрылся?

Она покачала головой.

— Я сказала бы Ивану Петровичу, если бы знала, — вздохнула она.

— Вы хотите, — я с интересом склонил голову, — чтобы вашего сына забрали в тюрьму? Вы не любите его, что ли?

— Что ты, — отпрянула она слегка, — очень люблю. Вот только, когда пришел он с колонии для малолетних, то стал очень уж злой.

Екатерина Ивановна опустила глаза.

— Злой и угрюмый, — добавила она грустно, — как подменили Пашу. А ведь в детстве был он добрым и отзывчивым. В пионерах ходил. В комсомольцы хотел. А потом, как зарубил он отца своего, так все пошло у него наперекосяк.

Маша от этих слов, закрыла пухлые свои губки руками, испуганно посмотрела на Екатерину Ивановну. Я слушал внимательно, не прерывал.

— И стал он будто бы неуправляемый. Непредсказуемый, — продолжала она, — навроде ежа ощетинился. Слова ему нельзя было сказать против, сразу кололся, ранил и друзей, и родных. Уж сколько мы с ним ругались-переругались. Сколько брата своего, он по всякому пустяку упрекал… И все понимаешь ли, — подняла она на меня свои поблескивающие глаза, — вроде как делает для семьи. Вроде бы трудится, не пьет, не гуляет зазря, а все тащит в дом. Говорит, что хочет нам сытой жизни. Да вот только как он тащит…

— Как? — Испуганно спросила Маша.

— Да так, — громко сглотнула Екатерина Ивановна, — что всем вокруг пусто и худо делается. По головам, поперек других людей идет. Не по-божески он это, — у Екатерины Ивановны затряслись губы, и она всхлипнула, — не по-божески…

Маша, придвинулась к жалкой женщине, приобняла ее за узкие плечики.

— Через причинение зла другим он идет, — продолжала Екатерина Ивановна, — и, таким образом, все злей и злей становится.

Тут, сломил Екатерину Ивановну спазм от рыдания. Стала она тихо, беззвучно плакать, спрятав маленькое свое лицо в ручки. Маша сидела рядом, тихонько гладила ее по спине. Я терпеливо ждал, пока женщина проплачется.

— Я уже давно поняла, — продолжала она, когда утерла новые слезы, — что с плохими людьми мой сын теперь заодно. С кем — не знаю. Но понятно мне было это уже давно. Сердце материно, оно же все чует.

Ох, Екатерина Ивановна… Правы вы, еще как… Стало мне жалко эту женщину. Знала бы, что сын ее связался с зампредом. Что теперь он на побегушках у спекулянта. Хотя, ей будто бы и не надо этого знать. Будто бы она и так все понимает.

— А потом, — продолжала она, — когда сказал мне Иван Петрович Квадратько, какие злые дела Паша снова делает, совсем уж я поняла, что такой дорожкой Паша и себя загубит и еще кого-нибудь, — она опустила глаза, — точнее сказать, он себя уж давно загубил. Еще когда поднял на отца топор. Только все не хотела я этого принимать.

— Вы пришли, — спросил я, — чтобы рассказать мне об этом? — Спросил я.

— Нет, — ответила она, помолчав, — хотела я у тебя просить прощения за моего сына. И у тебя и у твоей сестры. Прости меня, Игорь, — она заглянула мне