Я вспоминаю про дневки у Павлюка на гумне и о том, как недавно наш Михась-шептун, раненный в ногу, два месяца отлеживался на чердаке Павлюковой хаты, и про другие «связные» дела моего земляка… И до боли в глазах вглядываюсь в куст… Потом мне вдруг делается почему-то очень весело.

— Дядька, — шепчу я Игнату, нахохлившемуся от дождя, — а ты знаешь, для чего употребляется тол в мирное время?

— Против коросты, — за него отвечает Павлюк.

Опять тишина, ожидание. Павлюк пользуется этим, чтобы придумать новую сказку про тол.

— Текля Пересько жалуется мне как-то, — начинает он после недолгого молчания, — «зад у меня, Павлючок, хоть теркой дери…».

— Стой, идет, — обрываю я его.

Застыли.

— Верно, — шепчет Игнат, — идет…

Сердце мое стучало, пожалуй, громче, чем поезд, та.: тихо он шел. Как на мушку винтовки, я взял его на куст. Перед собой паровоз толкает пустую платформу. Фашист привык прятаться за чужой спиной. А мы на эту его «хитрость»— веревочку. Вот… платформа… закрыла… мой куст… вот… паровоз…

— Дергай! — чуть не подскочил я.

Да, тогда было темно, все произошло в один момент, — а все же до сих пор у меня перед глазами та жадная страсть, с какой Павлюк дернул за веревочку.

4

Не одной тысячей мокрых ножек топочет по крыше сарая дождь. Сладко, парно пахнет теплая отава, на которой я лежу, глядя вверх на пыльную паутину под стропилами. Кругом, кто где успел привалиться, спят наши. Я же только прикидываюсь что сплю: я слушаю. На краю скирды сидит Павлюк. Он рассказывает новую сказку дядьке-хуторянину, у которого мы остановились передневать.

— Нарубили, брат, мяса, — гудит его приглушенный голос. — Подложили мы эту цацку под рельсу и лежим. А темень — на волка ненароком сядешь. Потом слышим — идет. Крадется, брат, на пальчиках, точно на стекло босиком наступить боится. Научили паршивца ходить! А тут ему под брюхо как ахнет! Перекинулся на спину, и только колеса, как живые, будто лапками перебирает, крутятся… А вагоны через голову, через голову кувырком… Поднялся переполох, писк — словно ты крыс в ларе накрыл!..

Он умолкает на миг, потом заканчивает:

— Сотни две наглушили.

Я молчу и думаю:

«Вот она, сказка и о нас. Да какая же это сказка! Это наша партизанская быль, обобщенная художником. Она у нас — как сказка, только сумей рассказать. Не важно, если завтра или послезавтра к сегодняшнему рассказу Павлюка поступит поправка: наш связной, возможно, донесет в отряд, что на этот раз мы пустили под откос эшелон только, скажем, с углем или с каким-нибудь ломом! В прошлый раз у меня были цистерны с горючим — двенадцать цистерн! — а у Юзика — «живая сила». А чего еще не было у нас с ним, — наверняка будет! Бывает же у других… А Павлюк — он по-своему выражает наши мечты, нашу ненависть к захватчику, — чем больше «крыс» набьем, тем будет лучше».

— Буди, браток, — шепчет хозяин, — а то и горох простынет.

Встряхиваясь и протирая глаза, мы рассаживаемся на отаве вокруг бездонного горшка гороховой каши, ломтей хлеба, соленых огурцов.

— За ваши, хлопчики, и ручки, и ножки, и все… Чтоб мы, дай, милый боже, дождались… — говорит дядька, доставая из-под полы заткнутую тряпочкой бутылку.

В стакан приятно забулькал первач.

— Ты что же это, Снопок, мобилизацией занялся, а?.. Иван Кузьмич, с неизменной трубкой в зубах, смотрит на меня, многозначительно прищурив глаз. А мне — и не придумаешь прямо, как тут вывернуться.

Ночью, когда мы проходили мимо нашей, моей и Павлюка, деревни, я сказал:

— Ну, что ж, иди уже, пожалуй, Павлюк.

А он с искренним удивлением спросил:

— Куда?

— Как куда? — в свою очередь, удивился я. — Домой!

— Домой? А что он, мой дом, в поле убежит? Зайдем через недельку-другую.

И как мне убедить теперь командира, что я не собирался самовольно переводить Павлюка из связных в подрывники, что только хотел вернуть ему наш долг, что Павлюк с этим подрывом навсегда врос в мою группу, а с группой — в отряд?

Однако я пытаюсь объяснить:

— Товарищ командир…

— Сам знаю, что я «товарищ командир», — перебивает Иван Кузьмич, — вот ты, видно, позабыл об этом. Самоуправство, язви его душу!..

Иван Кузьмич — из-за линии фронта, партизан гражданской войны, сибиряк, с алтайским ножом и неизменным «язви его душу». Сверх всех его командирских и человеческих достоинств, он еще — большой любитель дисциплины я знаток чуть не всех сортов табака.

Я не курю. Для меня что мультан, что не мультан — один черт. А дисциплину я тоже уважаю. Кроме того, есть у меня такая привычка — люблю я к сердцу идти напрямик. Почти всегда удается. Вот и теперь я тоже рванул:

— Иван Кузьмич, да вы бы хоть взглянули на него сперва. Ей-ей, спасибо скажете!

Иван Кузьмич сначала молчит, потом чуть заметно улыбается:

— Ну что ж, давай его, твое чудо, сюда.

По пути от столярной, где я нашел Павлюка, до командирской землянки я толковал ему, как надо держаться, чтобы понравиться начальству. И вот Павлюк стоит перед Иваном Кузьмичом «смирно». Сапогам внизу просторно, и они, по старой артиллерийской памяти, вполне прилично выполняют устав. Зато голова на широких могучих плечах невольно наклонилась вперед, как велит покатый потолок невысокой землянки.

— Товарищ командир, — отчеканиваю я, кажется, еще четче, чем всегда. Но Иван Кузьмич как будто и не слышит.

— Да, ничего себе, — говорит он. — Ну, где гулял?

— А я у Миколы-столяра сидел. Смотрел, как это он шкатулочки строгает. Справный хлопчина!..

Столяру Миколе — под пятьдесят, и мы, молодежь, больше половины отряда, зовем этого «хлопчину» дядькой Миколой.

— Что, что он делает? — переспрашивает, как будто недослышав, Иван Кузьмич.

— Ну, мины, шкатулочки для мин…

— А, вот оно что! Да, он у нас мастер — ничего не скажешь. Лишь бы толу хватало.

— А как бы это из снарядов попробовать, товарищ командир, — говорит Павлюк, как будто он и не слышал никогда о том, что мы выплавляем немало толу из подобранных снарядов и бомб. — Я знаю одно местечко.

А я почему-то смотрю на его огромные сапоги. Колени уже присогнуты на полпути от «смирно» к «вольно», и одна ступня отставлена, в явное нарушение дисциплины.

— Славное местечко, — повторяет Павлюк. — Вы мне дайте завтра только парочку хлопцев, товарищ командир, и мы пойдем на Неман. Там у меня с десяток самолетных бомбочек лежит на дне. Надо их будет поднять.

— А что, Снопок, — обращается ко мне Иван Кузьмич, — пошли с ним завтра двух человек,