Иван Кузьмич на глазах мягчеет. Он берет со стола свою неизменную трубку и круглую коробочку — предмет нашей зависти — с надписью: «Нашим партизанам и партизанкам — слава!» Коробочку эту он привез с Большой земли вместе с другими сокровищами. Пока он привычным движением отвинчивает у коробочки крышку, я снова взглядываю на Павлюковы сапоги. Павлюк делает шаг вперед и по-приятельски говорит:

— А вы моего, товарищ командир, мультанчику… А то вы, я вижу, какую-то там труху курите. Эх, и хлопцы же у вас: чего-чего — а табаку чтоб не раздобыть!..

— Им бы только за девками, язви их душу, — совсем уже добродушно ворчит Иван Кузьмич, залезая тремя пальцами в кисет Павлюка.

Он набивает трубку, потом, не без важности, подносит Павлюку огонек завидной зажигалки, тоже с Большой земли, прикуривает сам, смачно затягивается и с явным восхищением произносит:

— Язви его душу, хор-рош!

Я не курю. Мне мультан не мультан — один черт. Табак и есть табак, — что в нем может быть хорошего! Я уверен, что слова эти — о моем земляке.

1945

ОДИН ДЕНЬ

Перевод А. Островского

1

Пока Лида Свирид не встретила в пуще трех партизан, молодице казалось, что всё уже погибло.

«Всё» — начиная с хаты на хуторе, своего гнезда. Бедное было у нее гнездо, осиротелое после того, как убили Андрея, однако все-таки гнездо, так как вместе с Лидой жил в нем птенец — девятимесячная Верочка. Недалеко от хутора — деревня Ляды, где когда-то Лида тоже была птенцом, а потом вольной пташкой. Там жила мама, которая поначалу приходила учить Лиду купать Верочку, и отец, после смерти Андрея помогавший ей справляться со вдовьим хозяйством. Там был Микола, старший, семейный брат, были подруги и друзья молодости, родня и соседи. За Лядами — Ямное, Грядки, Заречье, Гречаники — ближние деревни, в одну нз которых вышла замуж Марыля, сестра, в другую — Зина, лучшая подруга, в третьей доживала свой век добрая тетка Настуля.

Одним словом, был свой небольшой круг, родная частица огромного мира, с центром, сердцем его — Верочкой.

Пересекая этот круг, с юга на север катился Неман. Тоже близкий, родной, где столько раз она плавала летом, скользила по льду зимой.

В Лядах на Немане стоял партизанский дозор, а в срубе, заваленном прямо по потолочному настилу картофельной ботвой, была застава. В срубе, а не в хате, потому что уже с осени в Лядах хат не было: их сожгли фашистские каратели. Теперь были только землянки, повети, сушилки, крытые соломой погреба, обгорелые заботы и какие-то особенно оголенные и одинокие липы, груши-дички, березы и клены. Среди землянок, деревьев, плетней, черных струпьев пожарищ всегда перед глазами стоял этот необычный сруб. И, когда она взглядывала на него, на душе становилось легче и спокойней — за ребенка, за себя и за добрых людей. По ночам из пущи за Неман выезжали разведчики, выходили взводы, подчас целый отряд или бригада. И, когда она слышала, как перекидывались шутками веселые хлопцы, как лошади их фыркали и били копытами по доскам парома или плескали водой у берега, ей становилось хорошо от мысли, что и сегодня Верочка спокойно уснет и сама она может отдохнуть, а утром все снова встанут и возьмутся за работу почти так же спокойно, как до войны.

Так было до тех пор, пока не пошел меж людей слух про великую, неслыханную беду, называется которая совсем новым и очень страшным словом — «блокада».

И вот она подкралась, та беда, неприметно.

Случилось это перед самой косовицей. На рассвете вспыхнул бой на Немане. В Дуброве, где находился мост против лагеря бригады «Сокол», бой затянулся надолго. А в Лядах заставу — пятнадцать человек — разгромили внезапным налетом.

Лида только успела вскочить с постели, взглянуть в окно и выбежать во двор, а народ уже бросился в сторону пущи: старики, девчата, дети…

Схватив единственное, чего она нигде и никогда не могла позабыть, — свою сонную, теплую Верочку, — побежала и Лида.

Сзади, на Немане и в деревне, слышны были крики, стрельба, занимался пожар. Над головами у беглецов, обгоняя их, жужжали пули, а мины падали-разрывались то тут, то там, злобно разбрызгивая вокруг себя визгливые осколки. Дорогой и полем, по густым хлебам, бежали лядовские жители, а Лида с ребенком никак не могла их догнать. И не потому, что тяжело ей было или неловко. Как только она пыталась бежать скорее, малышка просыпалась и захлебывалась плачем. Одна с Верочкой она добралась до первых кустов на опушке. И там уже никого не было. Кустами, калеча босые ноги (тут только вспомнила о сапогах под кроватью), добежала до березняка. Потом углубилась в росистые заросли и, ныряя под ветки, потеряла косынку, порвала платье и дважды споткнулась. И только когда споткнулась о корягу в третий раз и чуть-чуть не упала, Лида пошла потише, прижимая дочурку к задыхающейся груди.

— Тихо, тихо, голубка моя, — говорила она. — Ну, не плачь…

Но и сама готова была заплакать.

Она осталась одна. Впереди лес, а на руках ребенок, с которым не побежишь, никого не догонишь. Да и как догонять, куда бежать? А тут, гляди, и тебя догонят… Вон как стреляют — ближе и ближе…

Этот страх и породил нелепую мысль, что все позади погибло. А теперь… а теперь и она…

— Тише, тише, милая моя… Ну, не плачь…

Губы шептали, уговаривали, а из глаз катились слезы. Солнце только-только выбралось из-за деревьев на чистое небо, когда Лида, уходя все дальше от грохота пушек и стрельбы, наткнулась в чаще леса на трех вооруженных людей, один из которых держал в поводу коня. Сперва, не узнав их, она испугалась, а потом радостно вскрикнула:

— Хлопцы!..

Это были Женька Сакович, Федорин Иван и Середа из Гречаипков. С ними больше года партизанил се Андрей.

2

Три партизана, из которых одни раненый и только один с конем, — вот и все, что осталось от разведки отряда.

Произошло это неожиданно и быстро.

На рассвете они возвращались с задания. Кони,