же отец Феона смог убедиться в справедливости слов приказного дьяка. Встретил Проестев монаха весьма сухо и настороженно. Смерив посетителя ледяным взглядом черных, никогда не моргающих глаз, он жестом пригласил его сесть на лавку подле себя.

– Отче… или лучше с вичем? Как желаешь?

– Все равно, – в голосе Феоны звучало безразличие.

Проестев холодно кивнул головой.

– Значит, Григорий Федорович.

Заносчивый и ревнивый к чужой славе сановник сразу решил показать небольшую нужду в общении и даже сделал вид, что не очень осведомлен о том, кто перед ним находится.

– Мне тебя начальник Разбойного приказа боярин Шереметьев насоветовал. Сказывал, пособить в одном деле можешь?

Хладнокровный и, как правило, безразличный к чужой спеси, Феона на этот раз решил не спускать молодому чиновнику его вызывающего высокомерия.

– Вот как? – прервал он начальника Земского приказа. – А где сам Федор Иванович? В Москве ли?

Проестев болезненно поморщился, досадуя на то, что собеседник дерзнул перебить его, но, поразмыслив, хмуро ответил:

– Нет его в Москве. Поехал в Торжок со шведами против ляхов договариваться.

Феона усмехнулся, без страха глядя в глаза грозному судье.

– Ты, Степан Матвеевич, не серчай. Я ведь чернец, от мирских дел далек. Думаю, для государевых нужд тебе повесомей меня советник потребен? Какой прок с бедного инока? Пойду я, коли так!

Проестев даже крякнул с досады, разом перестав держать себя высокомерно.

– Брось сиротой казанской прикидываться, Григорий Федорович. В державе нашей нет человека более тебя сведущего в делах сыска и дознания. О том все знают!

– Так уж и все?

– Все! Потому и позвал тебя.

– Ладно, коли так! Говори, судья, какое тайное дело у тебя ко мне?

Проестев словно ждал этих слов. Поднявшись с кресла, он пальцем поманил за собой инока и спустился с ним и сопровождавшим их Степановым по узкой каменной лестнице в одну из множества мрачных камор подклета Земского приказа. В маленьком помещении не было ничего, кроме колченогой лавки и грубо сколоченного из березовых досок стола, на козлах около которого стояло два больших сундука со сбитыми замками да полдюжины небольших ларцов и скрыней на самом столе.

– Это что? – спросил Феона, с любопытством осматривая комнату.

Вместо ответа Проестев запалил от горящей свечи пару масляных ламп, закрепленных в стене, и, откинув крышку одного из ларцов, с отстраненным видом покопался в бумагах, лежащих внутри.

– Третьего дня скончался думный дьяк, Петр Алексеевич Третьяков. Знал его?

– Ну как знал? – скривился Феона. – Виделись раньше. Что с ним? Болел?

– Да нет, здоров был. В один день собрался! С утра в Ближней думе околачивался, потом в Посольском приказе посланников голландских принимал, а после обеда лег почивать и уже не проснулся!

– Полагаешь, помог кто?

Проестев равнодушно пожал плечами:

– Кто знает? Смерть в глаза не смотрит, а за спиной стоит: отвернешься от недруга – и вот она!

– Убедительно! – улыбнулся отец Феона. – Тело где?

– Тело?

Проестев изумленно посмотрел на монаха.

– В земле, где еще? Мы что, нехристи? Не пошлый мужик прижмурился. Тут думный дьяк ноги задрал! К тому же не было у него примет опоения зельем. Проверили. Не затем тебя звал!

Проестев вывалил содержимое одного из ларцов прямо на стол. Россыпь писем, меморий[52] и грамоток горкой легла перед отцом Феоной. Он взял одно, развернул и посмотрел на свет.

– Тайнопись?

– Как видишь! Степанов при дознании в тайнике под половицей сыскал. Чутье у него на это, что ли?

Феона с удивлением посмотрел на начальника Земского приказа.

– Ты вроде недоволен, Степан Матвеевич?

– Пустое! – отмахнулся тот. – Ты не принимай беспокойство за досаду. Знаешь ведь, людям такого чина, как Третьяков, тайнопись государевым указом запрещена была. На тебя одна надежда, Григорий Федорович; говорят, что в этом деле лучше тебя никого нет!

Отец Феона невольно улыбнулся лестным словам чиновника, больше не пытавшегося изображать из себя перед монахом важного барина.

– А твои, что же, не смогли?

– Коли смогли, я бы тебя не звал! – скривился Проестев. – Мы всех людишек Посольского приказа с пристрастием допросили. Никто не знает шифра Большого Страуса!

– Кого?

– Это прозвище такое у Третьякова было. Говорят, сам себе придумал!

– Занятно! Ну давай посмотрим, что это за страусовая тарабарщина?

Феона, подобрав полы монашеской однорядки, уселся на лавку и стал разбирать бумаги, внимательно изучая и раскладывая их по разным сторонам стола. В результате получилось две большие стопки, одну из которых он разбил еще на три более мелких. Закончив с раскладкой, он молча откинулся на лавке, прижавшись спиной к холодной стене подклета, и сильно задумался.

– Ну что? – не выдержал Проестев.

– Это анбур, – вымолвил монах, не отрывая отрешенного взгляда от лежащих перед ним писем.

– Что?

– Пермское письмо. Его лет двести пятьдесят назад святой Стефан Пермский создал для зырян, но дело как-то сразу не пошло, и азбуку почти забыли. Зато в моей молодости, еще при государе Иване Васильевиче, стефановским письмом часто пользовались московские писцы и приказные подьячие – буквы они писали пермские, а слова русские. Все просто.

– Ну вот же! – оживился за спиной Проестева приунывший от томительного ожидания Степанов. – Я говорил, что Григорию Федоровичу эта загадка на один зубок! Раз, и нету!

Феона строго посмотрел на торжествующего дьяка.

– Погоди, Ванька, раньше времени мне акафисты читать.

Он указал на разложенные на столе стопки писем.

– Здесь две разные литореи, писанные тремя людьми. Непросто все.

Проестев напряженно вглядывался в лицо монаха.

– Разобраться сможешь?

– Попробую.

Феона осмотрелся и невозмутимо добавил:

– Света бы сюда побольше!

– Это можно. Иван Данилович, огня!

Пока Степанов носился по крутой лестнице вверх и вниз, исполняя поручение начальства, Феона задумался о том, что ему было известно о новопреставленном думном дьяке? Оказалось, совсем немного. До восшествия на трон нынешнего государя отец Феона даже не знал о существовании такого человека. Петр Алексеевич Третьяков представлялся ему самым обычным представителем крапивного семени мелких чиновников, совершившим головокружительное продвижение по службе благодаря заурядному предательству.

Изменив законно избранному царю Василию и отъехав в стан Тушинского вора, он без лишних проволочек из «старого» приказного подьячего был пожалован самозванцем чином думного дьяка и возглавил Поместный приказ, имевший особо важное значение в условиях бушующей в стране гражданской войны. Какими причинами был обусловлен стремительный взлет еще достаточно молодого, тридцатилетнего московского дворянина без больших денег, связей и опыта государственных дел, оставалось только гадать. Но самым удивительным было то, что Третьяков, являясь, по сути, самым запятнанным среди всех думных дьяков, умудрился не только сохранить, но и упрочить свое положение при новой династии, став главой Посольского приказа. Это