Завидев верхоконных казаков, от ханского полчища отделилась ватага горцев, отчаянных рубак. В руках их отсверкивал булат черкесских сабель. Подпустив джигитов довольно близко, казаки, как было условлено, резко повернули лошадей назад. Охваченные азартом, горские храбрецы продолжили погоню. Но у рва, вырытого вокруг «гуляй-города», казаки по свисту единомоментно рассыпались на две стороны, а ханцев в упор подметил мощный залп ружей!

За происходящим на поле боя пристально наблюдали с обеих сторон. Но двух скачущих казаков, как будто отвильнувших от отряда, крымчаки заметили запоздало. Тотчас наперерез им бросились лучники. Стрелы прочертили воздух плотным потоком. Плёткин бросил лошадь в сторону и, увернувшись, скрылся в глубине оврага. А напарник его, уронив повод, стал безжизненно заваливаться набок…

Платов еще раз обошел, проверяя, этот четырехугольный участок затравевшей целины, огороженной земляным валом, фурами, телегами с кулями зерна и муки. Подседланные лошади держались в укрытии, со стороны берега. Полки с раннего утра находились на позициях и были готовы к бою. Ружейники, как и положено, рассредоточились впереди, рядом с ними стрелки из пистолетов. Ящики с пулями и порохом тщательно проверены и хранятся поблизости. Артиллеристы позади. Единорог их грозно устремлен на подступающее полчище…

Донцы ждали напутствия командира.

– Братцы мои дорогие! – громко обратился Платов к односумам, сдернувшим папахи и поднявшимся в полной рост. – Покажем крымскому хану и туркам, кто мы есть такие, донские казаки! Не пустим их на нашу родную землю, на Дон христианский! Знайте и помните, что деремся в честном бою за край наших отцов, за веру православную да за матушку-царицу! Постоим друг за друга, за великое Российское Отечество! А коли кто голову сложит, так нехай Господь в рай заберет… Не посрамим чести казачьей, добудем победу!

Ремезов ощутил, как повлажнели глаза. Волнительно было на душе и как-то жутко. И весь окружающий мир как будто предстал в новом свете, с небывалой остротой ощутил он радость существования на земле, то, что встает солнце, и цветут деревья, и сладкоголосо выщелкивают пичуги по зарослям терновника, и где-то на родном Дону ждет его красавица девушка. И вспомнилось, что он так молод, и только начал жизненный путь. Но в ожидании боя душа исподволь выстудилась…

«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверным людям на сопротивления дарую, и Твое сохраняя крестом Твоим жительство», – торопливо прочел про себя молитву Леонтий, прося у Бога помощи однополчанам.

Когда неисчислимое вражье полчище, взвив стяги и разноцветные ритуальные флажки, всколыхнулось и двинулось на «казачий городок» с укрытием, называемым ретраншементом[28], стрелки на часах показывали ровно восемь утра…

Ударил, загрохотал большой турецкий барабан.

Замерла степь и сердца казаков, точно загремел гром среди ясного апрельского неба. А гром на голые деревья, по верной примете, – к беде.

Леонтий командовал своей полусотней, получив приказ держать оборону с левого фланга, в прибрежной полосе. Рядом был урядник Рящин, его казаки: чубатый Корнилов, верткий, как юла, Сидорин, крепкоплечий Яловой, здоровила Михайлов, весельчак и забурдыка, рыжечубый Пахарин, строгий богомол Белощекин, отчаюга с голубыми глазами Санька Акимов. Все служили не первый год, грелись у одного костра и понимали друг друга с полуслова. Леонтий, окончивший церковную школу, прослуживший год в атаманской канцелярии писарем, в детстве не раз дрался с непоседой Мотькой Платовым, старшинским сынком. И когда попал в полк Колпакова, не ведал, что вскоре новым командиром станет тот самый черкасский сорвиголова. Платов, паче чаяния, после боев с турками, увидев, как рубился давний знакомец, произвел его в урядники, а вскоре и в сотники. Видимо, полагал Матвей Иванович, что первое качество командира – смелость. И, как время показало, в Ремезове не ошибся…

По команде калги, спешившись, первыми выстроились роты янычар, те, что из Туретчины приплыли с Девлет-Гиреем. Штурмовать казачий бастион вместе с османами вызвался горский бей и едичкульский мурза. Строй атакующих сразу удвоился. Были среди них и стрелки-ружейники, и лучники, и сабельники. Но калга предупредил, чтобы все имели кинжалы, ибо рукопашной с казаками не избежать.

Платов неотрывно смотрел в подзорную трубу, отмечая про себя, как вооружены крымчаки. Ларионов был в конце ретраншемента, подбадривал казаков, готовящихся к обороне.

Леонтий следил за изломанной шеренгой янычар, шагающих под мерный грохот барабана и визгливое, плачущее подвывание не то зурны, не то особой флейты. Саженях в ста от бастиона по рядам турок пронесся дикий рев, гортанные возгласы. Они, разжигая в своих душах воинственность, побежали толпой вперед, сверкая поднятыми ятаганами, ощетинив пики, держа наизготовку узкоствольные пистолеты. Сзади их расчетливо догнали на лошадях лучники и дали по казачьим позициям мощный залп. Стрелы вихрем пронеслись над головами атакующих.

– Изготовиться! – зычно скомандовал Платов, подпуская врага на верный выстрел. – Пли!

Бабахнула пушка, срезая картечью первую цепь янычар. Хором прогремели казачьи ружья и пистоли. Но порыв крымчаков не ослаб, – перепрыгивая через убитых и раненых, тысячная рать бросилась на укрепление русских. Но добраться до них оказалось непросто! Стрелы вязли в кулях с зерном, пистолеты не достреливали или били мимо, перелезать через огромные телеги, фуры, также было опасно, – подстреливали казаки таких храбрецов в упор.

Первый приступ, самый мощный и безоглядный, усиливался с каждой минутой. Калга, не жалея себя, был рядом с атакующими, гнал их вперед, воодушевлял священными словами. Уже с трех сторон был обложен непокорный редут, и слышался нескончаемый лязг шашек, частые выстрелы, вопли раненых и умирающих. И все это мешалось с одичалым ржанием сотен лошадей, погибающих равно с воинами.

Платов и Ларионов, с шашками в руках, перемещались по вагенбургу, помогали казакам в самых тяжелых схватках. Их, оберегая, казаки оттесняли, рубились посменно, партиями. Точно в поле пахали, воевали без надрыва, впустую не стреляя и не растрачивая сил. Каждому из них было понятно, что осада предстоит долгая. И вряд ли удастся выжить…

Ремезов чувствовал, как бешено колотится сердце, как охватывает холодком душу, когда бросался в передние ряды с обнаженным клинком. Его казаки орудовали пиками, ранили ими замешкавшихся врагов, отбрасывали вспять. Турки набегали волнами, держа ружья у плеч, наскоро палили и ретировались. На отдалении заряжали и снова давали залп. К счастью для платовцев, запас пороха у крымчаков, видимо, был ограничен. Многие из атакующих стреляли из коротких крымских и кубачинских пистолетов по одному разу, а затем совали их за пояс и брались за сабли.

Шабаз-Гирей, оставив коня, бесстрашно палил из своего дорогого бахчисарайского ружья, оправленного в серебро под чернью, с позолотой и золотой насечкой на замке. Калга помнил и надпись на стволе, сделанную мастером, «Ма ша-а Аллах!»[29]И, обуреваемый горячкой боя, Шабаз-Гирей торопил заряжающего, одного из своих охранников, призывал не щадить неверных!