– Какая шутка, девочки? А нам рассказать? Вы тут уединились, а мы… а нам без вас скучно, – растягивая слова, пропел Леонид.

– Да подождите вы. Тут такое дело… – оборвала их Милица.

– А дело в том, что Павел утверждает, будто картину, – Лиза заговорила нарочито медленно, – которую вы тут видите, написал не меньше не дешевле, как Карл Брюллов. Я правильно вас поняла?

– Да, абсолютно правильно. Но давайте лучше поговорим об этом потом.

– Потом? Как потом? Нет уж, нет уж. Давайте сейчас.

– Не похоже, – отрезал Вадим.

– Я тоже считаю, что не похоже, – согласился Леонид – С какой стати Брюллов – я эту тетку помню с детства, она всегда тут висела. Правда ведь, Лизок?

– Вы, конечно, можете мне не верить. Что ж, это естественно. Но я могу доказать, что прав, – заявил Павел.

– Интересно, как? – спросила Лиза.

– Да-да, я бы тоже с удовольствием послушал. Ты, Паш, конечно, с классиками дело имеешь… Но тут круто забираешь. Брюл-лов, – вставил Вадим.

– Послушайте, вы ему слова сказать не даете. Лизка! Ты что, не понимаешь! А вдруг правда… это же здорово!

– Спасибо, Милица. Похоже, вы моя единственная защитница.

– Но это же просто смешно. Все работы художника такого уровня, доложу я вам, давно в каталогах. Как говорится, посчитаны, пронумерованы, проштампованы… Я, конечно, не эксперт из Третьяковки, но все же в состоянии сказать, что портретец и правда старенький. Девятнашка, вторая половина, подписи нет, а значит, НХ, – Вадим важно подошел к картине, сосредоточенно забегал по ней глазами. – А что на обороте? Посмотреть можно?

– Нет там никакой подписи.

– А что такое НХ? – спросила Мила.

– Это значит – неизвестный художник. Что мне давно известно, – вздохнув, протянула Лизавета. – У деда с бабкой картина долго висела у печки, поэтому ее правый нижний угол пострадал. Ни подписи, ни буквы, ни крючка – ничего не осталось.

– Ну, если вы закончили, можно, я продолжу? – вновь напомнил о себе копиист. Он уже пришел в себя и обрел прежнюю спокойную манеру говорить. – Так вот, художник, чье имя нельзя произносить, долгое время жил за границей.

– В Италии, – не преминул вставить Вадим.

– Не только. В 1849 году для поправки здоровья он отправился на Мадейру, в Фуншал, и прожил там целый год. Потом уехал в Рим и спустя два года умер. Все это время он писал. Многие работы той поры находятся за границей. Они все, конечно, хорошо известны, в меньшей степени, чем те, что находятся у нас, но все же. Многие я знаю только по репродукциям. Кое-что когда-то копировал. Но сейчас не об этом. Брюллов вел обширнейшую переписку. Письма к брату, к семье, друзьям сохранились, кроме того, после его смерти были изданы… Недавно мне попалась на глаза книга с перепиской художника, – продолжал он. – Брюллов в одном из писем, уже не припомню кому, рассказывает, что недавно закончил портрет одной из своих местных почитательниц, г-жи Элены Гомэш, жены его врача. Дама эта большая поклонница Востока. И когда она обратилась к нему с заказом, он предложил ей написать портрет в восточном стиле, представить ее в эдаком экзотическом облачении на манер одалиски, возлежащей на ложе из атласных подушек, в шальварах и в соответствующем антураже.

– У него есть такая работа, «Турчанка», если не ошиба… – подал голос Вадим, но Милица сразу на него цыкнула.

– В письме говорится, что заказчице идея очень понравилась и она немедленно распорядилась натащить в его мастерскую целый воз всякого восточного барахла. Из чего он, дескать, выбрал кальян тонкой работы, пару подушек с затейливым рисунком и что-то еще…

– Чувствую себя как на лекции в Пушкинском, – не унимался Вадим, привыкший больше говорить, чем слушать.

– Да хватит вам, – строго остановила его Милица. – Не хотите – не верьте. А мне лично очень интересно.

– Но помилуйте, господа, нельзя же быть такими наивными… – протянул Некрасов.

– Позвольте, я все-таки закончу. Главное, он упоминает в письме об одной детали, и ее трудно с чем-то перепутать: дама, оформив себя согласно их концепции, несколько переборщила. И художнику стоило большого труда заставить ее отказаться от лишней атрибутики. Единственное, по его словам, с чем она ни за какие коврижки не хотела расстаться, – это смарагдовое ожерелье в виде переплетающихся змеек.

– Боже мой, так вот же оно, – воскликнул кто-то из присутствующих. Собравшиеся загудели.

– Столпились все в спальне, чего в саду не сидится. – С этими словами в комнату вошла Сима, но ее перебили.

– Послушайте! Так если это и вправду Брюллов, значит, его можно продать и разбогатеть! – сказала Милица.

– Очень даже возможно.

– А сколько картина может стоить?

– До фига! – воскликнул Вадим.

– Сейчас сказать сложно, – осторожно ответил Павел.

– Ну хотя бы приблизительно. – настаивала Лиза.

– Сначала надо сделать экспертизу. Получить, как говорится, атрибуцию, – теперь Вадим счел возможным дать разъяснения. – Этим занимаются или в Третьяковке или в мастерской Грабаря.

– Ну а все-таки, – не унималась Лиза.

– Рискну предположить, что речь идет о сотнях тысяч долларов, хотя цен я не знаю. Вполне вероятно, что сумма может превысить и миллион, – подумав, ответил Павел.

В комнате воцарилась тишина. На улице залаяла собака. Где-то далеко застучали колеса электрички.

– Да-а-а, Лизок. Вот так тетка! – протянул Леонид. – А помнишь, как мы ее в детстве боялись!

– Лизка, так это же здорово! Целое состояние, подумать только, ты теперь станешь богатой невестой, – взвизгнула Милка.

– Однако нигилизм Вадима в определенном смысле оправдан. Атрибуцией, о которой он упомянул, вопрос не исчерпывается. Это далеко не все. Когда речь идет о художнике такого масштаба, заявленное произведение должно иметь обстоятельнейший «провенанс» – как, когда, у кого, при каких обстоятельствах картина была куплена, кто был ее владельцем раньше. Это в своем роде биография от дня создания и до настоящего момента. Вы, Лиза, упомянули, что ваш дедушка купил ее вместе с домом. Правильно?

– Да. Еще до войны. Если не ошибаюсь, в 39-м году.

– Это уже хорошо. То есть более шестидесяти лет картина находилась в одних руках и владельца не меняла.

И тут поднялась невообразимая кутерьма. Все заговорили одновременно. Ленька приволок из кухни бокалы и шампанское. Пришла кошка Марта. Любиш запел что-то заздравное сербское. Сима сообщила, что будет немедленно звонить Ольге Васильевне, а то ее дочь с гостями, чего доброго, всю обстановку из дома распродаст. «Николай II» предложил тост, который никто не услышал. Даже Павел, сохранявший прежде серьезность, разулыбался. В Лизиной голове поднялся невообразимый ураган, мысли носились одна за другой, вернее не мысли, а какие-то обрывки-недодумыши. Ей никак не удавалось сосредоточиться. Она даже испугалась, что в суматохе забудет сделать что-то очень и очень важное.