Друзья не могли поверить, что после стольких лет страданийон все еще жив. В больнице он умер бы уже через несколько недель из-заравнодушного отношения медицинского персонала. Например, однажды из-забезответственного отношения медсестры он свалился с постели на пол.

Мне был двадцать один год, когда после первого удара егоотвезли в ближайшую больницу. В тот первый день, когда он лежал парализованныйи без сознания, мы боялись, что он умрет.

Через пару месяцев, однако, отец опять был дома. Его научилиходить, и с помощью костылей, мамы и меня он мог довольно неуклюжепередвигаться. Было удручающе тяжело наблюдать, как этот когда-то полный жизни,веселый человек, находившийся в центре нашего внимания, вынужден вестисуществование калеки. Доктор сказал, что у отца была закупорка сосудовголовного мозга, что вызвало паралич правой стороны тела. По крайней мере тогдаотец мог разговаривать, хотя искра жизни пропала и, казалось, он сразу жепостарел на несколько десятков лет. И все-таки отец еще перелистывал газеты ипонимал кое-что из того, что читал.

В действительности, несмотря на свой всегдашний здоровыйвид, он никогда не избавился от увечий, которые подорвали его здоровье врезультате пыток. Он подвергся им в японском плену во время Второй мировойвойны. Я часто видела, как он кололся, чтобы снять боль, оставшуюся, как памятьлет, проведенных в концентрационном лагере. То его состояние было еще неплохимпо сравнению 1966 годом, когда я покинула Голландию. Отец к тому временипотерял много в весе и был почти полностью парализован. Возможно, с моейстороны это было проявлением трусости, но постоянное ухудшение его здоровьячастично и ускорило мой отъезд. Я просто не могла видеть, как отец, которогомама когда-то называла «Львом» (я же звала «Пипадокси»), на моих глазах превращалсяв человеческую шелуху. Его единственная радость состояла в том, что он все ещемог узнавать своих близких и приветствовать их глазами и жалким подобиемулыбки.

Сейчас, после шести лет отсутствия, я вернулась и пыталасьсобрать все свое мужество для новой встречи с отцом. По пути домой мамаисподволь готовила меня к шоку, но никакие слова не могли подготовить к томузрелищу, когда я впервые за шесть лет увидела отца.

Сразу же, как только я поставила чемоданы, мама открыладверь в его спальню, и хотя я представляла себе все самое плохое, увиденноенапоминало сильный удар по лицу. Слезы потекли из моих глаз. Он был простоскелетом. Если бы я не подошла к нему так близко, что могла услышать дыхание, ябы подумала, что он мертв.

Скулы резко выступали. У него все еще сохранились густые,черные с проседью волосы, аккуратно причесанные, но кожа была лишена цвета. Егонос был в два раза больше, чем я помнила, потому что лицо сморщилось и высохло.Рот напоминал клюв птицы, а большая часть зубов отсутствовала.

Когда я подошла, он даже не видел меня. Большие карие сбархатной поволокой глаза апатично глядели в потолок. В конце концов мнеудалось привлечь его внимание и примерно с минуту он смотрел на меня, пока ястояла перед ним. Он попытался вытащить руку из-под одеяла, и хотя его глазаснова уставились в потолок, я знала, он узнал меня.

Отец был укрыт одеялами, верх пижамы свободно лежал на егоплечах. Я осторожно сняла одеяла. Мать хотела удержать меня, но поняла, что явсе равно увижу его бедное тело. Оно было похоже на тела голодающих в Индии,которые я видела на фотографиях. На нем совершенно не было плоти, одни кости,прикрытые тонкой кожицей. Маме приходилось вставать ночью три раза, чтобыперевернуть его, сменить положение, чтобы кости при длительном давлении непрорвали кожу.

Правая рука отца, лежавшая поверх одеяла, превратилась вподобие клешни; два ногтя уже посинели, а чтобы пальцы не вросли в руку, матьподложила ему в кулак свернутый платок.

Видя этот неподвижный каркас, я стала вспоминать, как мыотдыхали во время отпуска в Италии. Отец, бывало, вышагивал впереди или шелпозади нас с мамой. А молодые очаровательные, заводные итальянцы, следовали занами, двумя женщинами, крича при этом: «Прекрасные белокурые сестренки! Ах,какие красивые ножки!». Отец улыбался, зная, что он все еще хозяин, и не боясьсоперничества.

Сейчас этот мужчина – когда-то такой энергичный в словах иделах – беспомощно лежал передо мной. Все, что казалось в нем живым, его глаза,но и они были почти лишены выражения. Если бы мне пришлось, как маме, ухаживатьза ним восемь лет, я бы, наверное, сошла с ума. Я хотела помнить его веселым исильным.

Не могу выносить, когда страдают другие. И я знаю: мой отецпредпочел бы быструю смерть.

Однажды днем, это было через две недели, как он попал вгородскую амстердамскую больницу после первого удара, мама и я поехалинавестить его. Так как я в то время имела постоянную работу, а у мамы былиразличные дела, мы могли ездить к отцу только через день.

Пока мама парковала машину, я направилась в больницу.Проходя через коридор в палату к отцу, я видела главным образом стариков вколясках, беседующих друг с другом. Недалеко от двери я заметила женщину летсорока, почти полностью разбитую параличом; слабым голосом она просила помочьей добраться до ванной, но сестры в это время обедали, поэтому ей пришлосьждать и ждать.

Когда мать подошла ко мне, я сказала:

– Послушай, мама, этой женщине нужно в ванную. Можетбыть, ты поможешь ей, ты ведь так хорошо ухаживаешь за папой. Помоги ей илипозови сестру, а я схожу к отцу.

Мама, сердобольность которой всегда распространялась наокружающих, отвезла женщину в ближайший туалет. Потом я узнала, что эта женщинаперенесла удар вскоре после рождения первого ребенка, когда ей было тридцатьпять лет. Сейчас ей стукнуло тридцать восемь, и она была почти полностьюпарализована.

Пока мать занималась с этой женщиной, я вошла в палату отцаи сразу же почувствовала: что-то не так. Он очень высоко натянул на себяпростыни и одеяла, они почти скрывали его подбородок. Он глядел на меня с видомпобитой собаки, с очень виноватым выражением в глазах. Я никогда не видела уотца такого выражения.

Когда я поближе подошла к кровати, то обратила внимание, чтобудильник, который я принесла ему в больницу, исчез с тумбочки, стоявшей упостели. Глядя туда, где он был, я сказала папе:

– Ты сделал что-то нехорошее, да?

Он посмотрел на меня с еще более виноватым видом.

Я стянула с него простыню и увидела глубокие порезы у негона шее. Я еще дальше откинула простыни – на запястье правой руки, парализованной,были кровавые царапины. Распахнув пижаму, я нашла порезы и около сердца.

Тогда я поняла, почему исчез будильник. Он был под подушкой.Должно быть, отец схватил его здоровой рукой, попытался разбить о раму кроватистекло и покончить с собой.

Он, должно быть, точно знал, какими продолжительными иужасными будут страдания, и не только для него, а и для близких. Он не хотелбыть ни для кого обузой и совершил этот поступок в приступе отчаяния.