культуру Чжоу, этот народ с юга обрел способность выразить через искусство свое представление о любви и собственные идеалы в формах, которые существенно отличались от того, что предлагали соотечественники с Севера.

Поэзия трагической памяти, примером которой является Цюй Юань, полна глубокого восхищения природой, поклонения великим рекам, наслаждения видом облаков и тумана над озером, а также любовью к свободе и самоутверждению. Последнее обретает поразительную иллюстрацию в Дао Дэ Цзин или в «Книге пути и добродетели» Лао-Цзы, который был великим соперником Конфуция. В этом произведении в пять тысяч иероглифов мы читаем о величии ухода в себя и освобождения эго от сетей условностей.

Лао-Цзы родился в южной на тот момент провинции Чу. Одно время служил хранителем архивов государства Чжоу. Конфуций почтительно называет Лао-Цзы учителем, несмотря на различия их доктрин, и описывает его как «дракона», говоря при этом: «Я знаю, что рыбы могут плавать. Знаю, что птицы могут летать, но силу дракона не могу представить». Преемник Лао-Цзы – Чжуан-Цзы, тоже южанин, пошел по его стопам и расширил понятие относительности вещей и изменчивости форм.

Книга Чжуан-Цзы демонстрирует богатство художественных приемов, что серьезно отличает ее от конфуцианских текстов с их сухими и прозаичными максимами. Он пишет о чудесной птице, крылья которой имеют размах в девяносто тысяч миль. Когда она парит, в небе темнеет, и пройдет полгода, пока она сядет на землю. А тем временем дрозды и воробьи не перестают удивляться: «Разве мы не взлетаем из травы на верхушки деревьев в один миг? Какой смысл в таком великом по долготе полете?» Вот еще: «Ветер – эта флейта Природы, проносясь над деревьями и водами, поет множество мелодий. И даже в таких условиях Дао, великое Состояние Духа, выражает Себя через различные умы и эпохи и все равно всегда остается самим Собой». И еще: «Секрет искусства жизни заключается не в антагонизме и критицизме, а в умении проникнуть в любые щели, которые имеются повсюду». Последнее высказывание Чжуан-Цзы иллюстрирует, приводя пример искусного мясника, которому никогда не требовалось точить нож, потому что он резал тушу между костями, а не накидывался на них. Вот так он поднимает на смех образ мыслей и условности конфуцианцев, которые есть не что иное, как усилия с ограниченными результатами и которые никогда не смогут охватить широкий диапазон безличного Состояния Духа.

Говорят, что когда ему предложили занять чиновничью должность, он показал на буйвола, украшенного для жертвоприношения, и сказал: «Вы считаете, что это животное испытает счастье, когда на него нацелят топор, хотя по-прежнему будет увешано украшениями?» Такой дух индивидуализма потрясал основы конфуцианского социализма, поэтому Мэн-Цзы, следующий великий конфуцианец после Учителя, посвятил свою жизнь борьбе с теориями лаоизма. Следует отметить, что в этой восточной борьбе коммунизма и индивидуалистической реакции основа соперничества лежит не в экономической сфере, это столкновение интеллектуальное и творческое. Никто не был заинтересован в защите великих моральных достижений, завоеванных Конфуцием для общественного блага, больше Лао-Цзы, который представлял собой мыслителя с соперничающей точкой зрения.

В сфере государственного управления интеллект Южного Китая также породил великих мыслителей, стоявших в оппозиции конфуцианским идеалам. Тут можно привести пример Кампичи, который на шестнадцать веков опередил итальянца Макиавелли, изложившего принципы своей системы в работе «Государь». Этот период был щедр на появление военных теорий; гении уровня Наполеона посвятили себя выработке науки о тактике ведения войн. Феодальная эпоха на закате правления династии Чжоу характеризовалась свободой дискуссий. В политике, в исследованиях, в социологии и в праве приветствовался оригинальный способ мышления, при этом ощущение внутренней свободы в сочетании со сложными природными условиями позволило Южному Китаю возвыситься и воспользоваться представленными возможностями.

Все это время Китай постепенно завоевывала Цинь, и после смены династии империализм и конфуцианство ханьцев, как казалось, станут фатальными для лаоистской школы. Однако энергия философского потока нашла подземные ходы, из которых она вышла на свет к концу периода Хань, в виде свободы высказываний и причуд Любителей Бесед.

В Трех Царствах, на которые разделилась Ханьская династия – снизив таким образом престиж конфуцианского единства – дух лаоизма неистовствовал. Появились новые комментарии к «Дао Дэ Цзину», которые написали Ван Би и Сянэр, и, хотя эти мыслители не подвергали конфуцианство открытым атакам, они всем своим образом жизни сознательно демонстрировали отказ от условностей. Это было время, когда ученые люди уходили в отставку, чтобы иметь возможность поспорить на философские темы, сидя в бамбуковой роще; когда первый министр останавливал свой паланкин у придорожной харчевни для того, чтобы выпить со своими носильщиками на глазах у изумленной публики; когда простой студент мог осмелиться остановить сановника и попросить его сыграть на флейте, чем тот славился, и государственный чиновник был рад выполнить эту просьбу и играть несколько часов; когда философы, развлечения ради, могли ковать в кузнице, не обращая внимания на знатных гостей, которые приходили к ним посоветоваться о вопросах высокой важности, требовавших решения. Поэзия в эту эпоху и в ранний период Шести династий (265–618 гг. н. э.) олицетворяет эту свободу и с простотой и изяществом, возвращаясь к любви к Природе, демонстрирует резкий контраст роскошным образам и замысловатым метрам ханьских поэтов.

Любой может вспомнить стихи Тао Юаньмина – самого конфуцианского из лаоистов и самого лаоистского из конфуцианцев, человека, который ушел в отставку с поста правительственного чиновника, потому что ему не нравилось надевать церемониальную одежду, чтобы принять императорского представителя. Его ода «Возвращение» стала полным выражением того времени. Благодаря Тао Юаньмину и другим поэтам Юга, чистота поникшей хризантемы, изящная грация качающегося бамбука, нечаянный аромат цветов сливы, плывущий над сумеречными водами, зеленая прозрачность сосны, шепчущей о своем горе ветру, и божественный нарцисс, скрывающий благородную душу в глубоком ущелье или пытающийся увидеть весну в проблеске небес – все это становится поводом для поэтического вдохновения. Смешавшись с буддистскими идеалами в период великого освобождения периода Тан, оно вновь взрывается в поэтах эпохи Сун, которые, как Тао Юаньмин, являются производным мышления общности Янцзы, вечно ищущей проявления души в Природе.

Чжуан-Цзы определял свободу как важнейшую характеристику. Он рассказывает историю об одном очень знатном человеке, который пытался найти выдающегося художника, чтобы тот написал ему картину. Кандидаты приходили один за другим и почтительно приветствовали его, при этом стараясь выяснить предмет и манеру обращения, которые ему требуются. От всего этого чиновник был не в восторге. Наконец, появился художник, который грубо ворвался в комнату, сбросил верхнюю одежду, уселся в развязной позе и только потом попросил кисти и краски. «Вот! – воскликнул хозяин, успокоившись. – Я нашел своего человека!»

Гу Кайчжи был поэтом и художником конца IV в. Он принадлежал к лаоистской школе