что это является необходимой подготовкой для понимания абстрактного идеализма Ашвагхоша и Нагарджуна.

И вновь если говорить о более конкретных аспектах, то первые даосисты относились к изображениям Будды как к своим собственным богам. Золотую статуэтку Сианя (Волшебника гор), которую ханьский генерал Бань Чао привез в качестве трофея из похода к границам Тибета в I в., рассматривали – и имя это подтверждает – как ничем не отличавшуюся от даосских изображений, уже существовавших в Китае, причем ее даже поместили среди других даосских божеств и отдавали ей те же почести во Дворце Сладких источников.

Правитель княжества Чу во II в. после Рождества Христова, будучи открытым последователем даосизма, в то же время являлся преданным буддистом. В III в., когда император Лю Бэй приказал отлить из золота статую Будды, он в то же время приказал отлить из золота и изображение Лао-Цзы. Все это доказывает, что в тот ранний период две религии не противостояли друг другу, как утверждается в более поздних даосских трудах.

Примечания:

Цюй Юань – советник правителя княжества Чу, расположенного на берегах Янцзы, был отправлен в отставку, а потом уехал в ссылку. Пытаясь отстоять свое доброе имя, он написал великие стихи, посвященные одиночеству – о человеке, который изолирован от людей, для которого Природа его единственный друг и единственное идеальное жилище. Потом покончил с собой, утонув. До сего дня его смерть оплакивает множество людей.

Мэн-Цзы – жил веком позже Конфуция. Бунно и Конфуций учили, что тайна человеческого общения заключена в благожелательности. Мэн-Цзы привносит сюда оттенок долга, заявляя, что взаимные обязательства – это закон. Иероглиф со значением «долг» наводит на размышления; он состоит из двух частей, обозначающих «овцу» и «я». То есть – «моя овца», это и есть долг. А иероглиф «благожелательность» состоит из двух частей: «человек» и «два» – то есть «когда есть двое, один человек забывает себя».

Дракон – со времен возвышения даосизма мы находим этот символ в китайском и японском искусстве, когда возникает необходимость выразить бесконечность. Он означает силу Перемен – высшую суверенность. Императорскую особу всегда можно описать как обладающую телом или лицом Дракона.

Буддизм и индийское искусство

Буддизм – это постоянное возрастание. Алмазный трон изначальной просвещенности сейчас обнаружить можно лишь с большим трудом, поскольку он окружен лабиринтом из гигантских колонн с замысловатыми портиками; все это возводила череда архитекторов, и каждый вносил свою лепту в величественное здание веры. Не было такого поколения людей, которое не приносило бы свои собственные камни и куски черепицы, чтобы сделать огромную крышу еще больше. Она, как Дерево Бодхи, предлагает себя человечеству в качестве укрытия. Как в Бодхгая, мрак веков скрывает образ рождения буддизма. Гирлянды любви и благоговения укрыли его, а гордыня сектантов и ханжество жуликов запятнали каждые своим цветом. И теперь в водах окружающего его океана почти невозможно увидеть различий между течениями, бывшими когда-то его притоками.

И, однако, именно сила, помогающая адаптироваться и развиваться, составляет величие той системы, которая не только охватывает Восточную Азию, но уже в давние времена разбросала свои семена, чтобы расцвести пышным цветом в Сирийской пустыне, и в виде христианства завершить кругосветный поход, неся любовь и способствуя самоотречению.

Несколько форм, которые приняла мысль великого Учителя, когда в разные периоды вступала в контакт с различными национальностями – подобно тому, как капли дождя могут вызвать к жизни цветы в разнообразных климатических зонах, – весьма трудно проанализировать и описать в настоящем порядке развития. Ведь Азия огромна. Одна Индия больше Европы, расположенной к западу от Вислы; а двадцать три индийских, двенадцать китайских и тринадцать японских школ, опираясь на которые ученые более позднего времени любят классифицировать формулировки буддизма, имеют бесчисленное количество ответвлений, внутренне больше связанных по территориальному признаку, нежели хронологически последовательных. Да и названия, которые они носят, – Северные и Южные – подразумевают, что мы имеем дело с двумя основными ветвями веры.

В религиях, появление которых приписывается отдельным основателям, всегда должны иметься в наличии два значимых элемента: первый – гигантская фигура самого Учителя, которая будет сиять тем ярче, чем больше последующие века будут высвечивать его личность; и второй – исторические или национальные предпосылки, на основании которых он может овладевать сознанием. Если погрузиться глубже в психологические условия чувства индивидуальности, мы сочтем разумным отыскать некую антитезу – не обязательно антагонизм – между Учителем и его прошлым. Те элементы его реализации, которые он не сможет обнаружить в общественном сознании, станут темой его самого сильного высказывания. Вдобавок только при условии наличия такой связи с общественным сознанием его послание обретет полную значимость. Тем не менее, вполне возможно, что доктрина Основателя, вырванная из естественной среды, может быть понята и развита в некотором отношении, истинном для самой себя, но внешне противоречивом для другого течения мысли, которое по меньшей мере так же аутентично и даже в большей степени совпадает со сложностью изначального импульса. Никто из тех, кто изучал, какую связь с расой имеет праведник в Индии, не может не понимать применимость этого закона. Там наиболее поразительные фикции будут приняты от провидца как естественное свидетельство его собственной эмансипации и обрушатся на общество со всей присущей им жизненной силой, но при этом даже ни на миг не потревожат спокойную поступательность уже приобретенного людьми опыта. В Индии любой мужчина или любая женщина склонятся к ногам какого-нибудь экзальтированного путника, который скажет, что у Бога нет видимого образа, что слово само по себе – это ограничение, поэтому идите прямым путем, естественным порядком, чтобы потом полить водой голову Шивы-лингам. До тех пор, пока мы не постигнем секрет этого сочетания противоположностей, взаимосвязь северного и южного буддизма будут сбивать нас с толку. Из-за этого невозможно утверждать, что одно истинно, а другое ложно. Но абсолютно понятно, что по причине более узкой базы южного буддизма мы слышим лишь эхо великого гласа вопиющего в пустыне среди тех, кому ничего не известно ни о том, откуда он исходит, ни о том, к кому обращен, в то время как представители северной школы слышат Будду в его истинной относительности, воспринимая его в качестве вершины религиозного опыта в его стране. Таким образом, северный буддизм предстает как огромное ущелье в горах, через которое Индия изливает интеллектуальные потоки на весь мир, а также утверждает, что в Кашмире сделан самый