Я резко отдернул руки.

Во всяком случае, хотел отдернуть. Правда хотел.

Короткий музыкальный перезвон, и поверх легли маленькие ладони Лени, тоже теплые, мягкие, упругие, живые. И она что-то говорила на своем языке, быстро-быстро бегали молоточки, подбираясь к самой высокой октаве, и я, конечно же, ничего не понимал, – кроме того, что она не хочет меня отпускать…

Совсем некстати вынырнул в памяти Милленц, его длинное интеллигентское лицо, его укоризненные глаза в красную сеточку. Должна была еще вспомниться какая-то его конкретная фраза, – но не вспоминалась… и слава богу.

– Элль, – ее высокие груди вздрагивали под моими ладонями, а ее губы старательно, ученически воспроизводили чужие, трудные слова. – Я. Ты…

Она забыла глагол – а может, и не знала, с чего бы это вдруг я вздумал учить ее такому… Может быть, кто-то другой – но не я. И подсказывать ей я тоже не стал.

И все-таки, высвободив, опустил руки.

Пыльная пустота щекотнула кожу, и я сжал кулаки.

– Лени, – противный мне самому менторский голос. – Я. Ты. Учить. Говорить. Всё! – судорожная трусливая пауза. – Ты. Хгар…

Заткнитесь, черт бы вас побрал, Торп и Милленц! Мы с ней не проходили того понятия, что вы, доморощенные философы, имеете в виду. Незачем ей знать таких длинных и оскорбительных слов…

– … Жена.

Она отступила на коротенький шаг назад.

– Хгар-р…

Даже это грубое имя она произнесла чисто и звонко, короткой раскатистой музыкальной фразой. Несмотря на потухшее в один миг лицо, на умершую улыбку. На две мерцающие, словно камни на ее груди, огромные капли в уголках косящих глаз…

И почему-то меня остро, болезненно поразило, что она может плакать.

Капли все набухали, росли – вдвое, втрое, впятеро крупнее обычных женских слез, – и внезапно прорвались, побежали на щеки тонкими переливающимися ручейками…

Можно ли пройти мимо, когда посреди широкой улицы горько и беззвучно рыдает покинутый, потерянный ребенок?!.. Разумеется, можно: вокруг ведь много других взрослых людей, а ты, как назло, торопишься, не станешь же ты опаздывать на важную встречу лишь потому, что какой-то ребенок…

Но здесь я был один. И, как назло, никуда не спешил.

Только взять ее лицо в ладони. Только вытереть слезы – ничего больше! Но в кармане нет белого батистового платка, а рукав защитного костюма подернут серым слоем пыли…

Горько-соленый вкус. Как у слез любого ребенка… любой женщины…

Ее руки сомкнулись за моими плечами, она снова о чем-то звенела бессвязным ксилофонным полушепотом, и не пускала, и целовала, и все еще всхлипывала. И обволакивало плотное, осязаемое тепло, и покалывали мелкие иголочки от овальных камней на трепещущей груди…

Жизнь. Если бы не эта непостижимая, материальная, сокрушительная сила ее жизни, я бы, может быть… даже скорее всего…

«Она способна привязаться к человеку с такой бесхитростной и непобедимой силой, что…»

Снова, к черту, Милленц! Но сегодня он пошел-таки на работу – во всяком случае, там, в бараке, его точно не было.

Я проверял.

* * *

Испытательный срок близился к концу – а я не только не накатал отчета, но и до сих пор не ориентировался в расположении рудников. Оставалось лишь надеяться, что Торп не врал и этот самый срок – всего лишь психологическая проверка на прочность. Что мне самому решать, улетать или оставаться. Что тут страшная текучка кадров и потому берут на работу всех. Что… Черт, как много, оказывается, можно придумать оправданий, когда…

Время. У нас с ней было слишком мало времени, чтобы размениваться на глупости вроде обхода рудников. Я даже перестал заниматься с Лени языком… кому она нужна, эта идиотская горно-инженерная терминология! Нам вполне хватало слов… мы вообще могли бы без них обойтись.

Она встречала меня сбивчивой звонкой капелью, и светлым сиянием распахнутых глаз, и теплым замком маленьких пальцев, сомкнувшихся на шее, и солнечной паутиной волос, и щекотным покалыванием иголочек жизни на груди…

И я подхватывал ее на руки – а она почти ничего не весила, как ребенок, – при том, что ее нельзя было назвать худенькой и бестелесной. И, как ребенок, она прижималась щекой к моей щеке, и я целовал ее мягкие губы. Шел к бараку и целовал, целовал и нес ее…

Я привык считать себя опытным мужчиной, – только достаточно серьезным, чтобы уделять слишком много внимания таким вещам. Но то, что происходило теперь между нами, было далеко за границами моего опыта. Далеко за пределами всего слышанного либо прочитанного, далеко за гранью подростковых эротических фантазий и совсем недавних случайных снов…

Вечерами, будучи скептическим и рациональным, я твердил себе, что точно так же она занимается любовью со своим Хгаром. И что именно так, наверное, все это делают, – там, на ее родной планете. Которую таки не мешало бы разыскать, и надо бы завтра уделить часик-другой астрономическим терминам… Но она встречала меня, смотрела на меня, бежала ко мне… И становилось ясно, что накануне я попросту строил из себя циничного идиота. То, что я чувствую сейчас, то, что испытаю через несколько минут, – уникально, ни с кем и никогда во Вселенной не случалось и не случится ничего подобного…

Любить. Я все-таки научил ее этому слову, мелкому и расхожему, как медная монета. И созданному для музыкального перезвона маленьких металлических молоточков…

Лени. Я пытался хотя бы правильно выговорить ее имя.

Она смеялась. Улыбка пряталась за сеточкой золотой паутины под ярким солнцем.

Элль!..

А потом внезапно оказывалось, что все кончилось. Что ей пора идти. Что я не могу даже проводить ее – только смотреть, как сияющее пятнышко мелькает, удаляясь, среди серых и бурых круч.

И день заканчивался.

До вечера оставалось еще много пустых, ненужных часов. Я понимал, что должен бы употребить их на что-то полезное. Вникнуть, наконец, в дела, обойти рудники – с кем угодно, да с тем же Торпом, он бы не отказался, если хорошо попросить… И каждый день я давал себе слово, что завтра поступлю именно так. Но сегодня… Каждое «сегодня» слишком несло на себе ее отпечаток, и я не мог позволить другим, посторонним впечатлениям смазать его, наслоившись сверху.

И бродил вокруг базы: праздный блаженный идиот с блуждающей улыбкой на голом лице. К счастью, мои коллеги предпочитали пьянствовать под крышей. Бедняги!

Единственная женщина на всей планете!..

Моя.

* * *

Старший инженер Торп праздновал свой день рождения.

Никогда б не подумал, что наша каптерка способна вместить столько народу. Никогда б не подумал, что столько народу в принципе наберется у нас на участке. Впрочем, Торп, кажется, созвал коллег чуть ли не со всей планеты. Широкая душа! – а мне оставалось лишь смириться. Дни рождения, к счастью, случаются достаточно редко.