– А не подобрать ли где ей сподобную партии одежку? – и залежалка поплелась на кухню, где пролезла мимо огромного зеленого дивана и принялась рыться в шкафике.

Через час к этой штаб-квартире прискакал и заглянул молодой журналист Воробей. Он оглянулся и поманил барабанщика пальцем и пошептался с ним. Тот нацепил инструмент и неуверенно покосился на вполне переодетую девушку.

– Элоиза, – произнес он, запинаясь. – Здесь журналисты помощи взывают. Вы не откажетесь?

И трое недавно познакомившихся запрыгали по дороге, при этом Юлий молча вышагивал и, изредка спотыкаясь на кочках, кивал, девица почти не слушала, вставляя изредка не относящиеся ни к чему реплики, а Воробей подробно докладывал о случившемся с ним злоключении.

Вчера с утра журналист поехал на перекладных трамваях на окраину города, в речной порт, где штрейхбрекеры и местные вохры избили профсоюзного активиста "Рабочей неволи" и митингового солиста из Рабфронта некоего Холодковского, который удумал произнести свою пламенную речь в приобеденное время на площадочке перед местной служебной столовой. На территорию порта Воробья вохра не пустила, да еще вдогонку отправила с десяток искаженных южным выговором эвфемизмов и пару сибирских метровых котов, лающих, как паровозы. Спасся Воробей, запрыгнув на высокий колючий кустарник, откуда, вопящий и с торчащими со спины шипами, был снят местным сердобольным работягой, и рассказавшим Воробью за бутылочкой дармового пива о портовой речи.

– По кустарникам ночевать – последнее дело, – заметила здесь Элоиза.

В речи своей активист Горячев позвал всех на Первомай: "…отметить стройными рядами портовое воровство…привлечь к вниманию портовую безглазую таможню…заставить подставного владельца Усамова рассчитаться за каботаж и перевальщикам мирными средствами…". Но тут выскочил горячий человек Гафонов, стал волновать собравшихся работяг, кружить, раздирая на себе ворот вышитой рубахи и орать: " Всех…всех из костра да в полымя…всем, всем занозу в венозу, на дыбу в позу…им, им тухлую в горло кость, чтоб поперек дышла вышла…"

Заволновалась вохра, собранная из исключительных нелегалов, налетела, но Гафонов высклизнул и еще поплелся в кассу портуправления, а Горячеву досталось и на бобы и на горох. Шишки кедровые почти видны издали были.

– Будто у людей, кроме кулака, и органа чувств другого нет, – пробормотала здесь Элоиза.

Но дальше – интересней. Когда довольный, полный профессиональных впечатлений Воробей отправился назад, вдруг увидел он двух малолетних людей, школьников среднего класса, кричавших друг другу: " Скорей, Балобей…бежим…клей быстрей, Тюхтяй, все равно не догонит, споткнется на погоне…" и клеивших на стены попадавшихся домов человеческий портрет. Скорее всего сорванцы подрабатывали на неизвестного дядю. В сотне метров за ними гнался милицейский с красным, как редиска, лицом майор, судорожно срывая наклеенное и крича: " Чумачемко поймает – поминай, как звали". Учащиеся наконец умчались, поливая клеем из бутылки тротуар, а майор обреченно уселся прямо на мостовой, комкая последний сорванный листок и утирая им пот со лба.

Но Воробей-то уже успел заметить полное сходство скомканного портрета и увеличенного фрагмента группового фото, выданного ему случайно на боевой сходке и теперь интересовавшего его весьма. Что за лицо-загадка?

– На лице загадка, в душе потемки, – согласилась здесь задумчиво Элоиза.

Он подошел к майору, рассматривающему клей на лице и на который уселся и, не представившись, сообщил, что знает человека, клявшегося, что видит постоянно это лицо.

– Кто таков? – подозрительно прищурился майор.

– Один тут в порту, активист Гафонов, – нагло соврал зарвавшийся Воробей.

– Ну-ка, сиди. Человек разыскивается конфетин…циально. Счас машина подойдет, поедем в порт на задержалку.

Майор выхватил сотовый, нащелкал судорожно кнопки, а потом, глянув на Воробья, зыкнул:

– А ну-ка ты, отвернись, – и, морщась в сторону, тихо доложил. – Але. Але. Докладываю. Кто это? Ах, Артур Альбертович. А Сам? Не может? Доложите тогда. Есть информация по лицу. Ну, с вашей большой фотографии которое. Срочно задержал одного урода. Машина? Жду, жду…Черкайте адрес…

Но Воробей уже секунд пять тихо, как осенний лист, сорвался и был таков за углом, а потом за колючим кустарником, а потом и в попутном трамвае, мчащем его с зубовным скрежетом по разбитым пролетариями булыжникам мостовой. Телефон-то он, нащелканный майором, чедесненько по пикающим звукам приметил. И запомнил.

– Что слишком запомнил, то сразу забудь, – не очень согласилась Элоиза.

– Да вот уж мы сюда и подошли, откуда телефон, – сообщил Воробей, отчаянно вертясь.

Перед ними раскрылось суровое здание, бывшая казенная школа или тюрьма, теперь облицованная в темный гранит и коронованная неоновой огромной яркой вывеской "Гудбанк". Под козырьком в торжественно убраной, как в крематории, входной арке вышагивали двое охранников с лицами серийных маньяков.

– Сумеете отвлечь, чтобы я…впорхнул? – спросил Воробей.

– Кажется, что нет, – задумался барабанщик. – Очень уж безлицые, – а хотел "безликие" сказать.

– Ой, – воскликнула Элоиза. – Уж что-что, а бульдога на фуфайку выманить. Читай давай стих, они стихи хорошие ненавидют. А я пирамиду сооружу. А Вы, Воробей, прыгайте в сторонку. Стучи, Июлий.

Юлий уставился на появившегося в проеме охранника, детину с глубокой залысиной и с наколкой " Мать тебя не узнает" на руке и, встав по вольной стойке члена бойскаутов, продекламировал:

– Нас не догонишь, мы, между прочим,

Внуки агоний, дети рабочих.

Нас не догонишь, мы среди пепла

Яблонь, бегоний в пустыне упрочим.

А Элоиза задрала длинную черную юбку до белых ляжек и встала в позу манекена на показе от-кутюр, так что Июлий поперхнулся, замолк и взялся с испугу за весящие на груди палочки.

Охранник выбежал из арки метра на три, беспокойно оглянулся на пособника в глубине подъезда, а потом показал кулаком, коленом и тазом с руками, что он сейчас сделает с манифестантами.

Те отступили на десяток шагов, при этом Элоиза опустила юбку, повисла на барабанщике, ухватив за шею, как на партнере по танго, и высоко вверх, на манер фигуристки, отклячила ногу. Несчастный барабанщик судорожно сжался, тюкнул палочками в глуховато отдавшее дробь устройство и воскликнул:

– Всех пообнимем, мирные люди.

Белых наливов в корзиночки сгрудим,

Чтобы потом нам в потьмах не рыдать,

Чтобы узнала сынов своих мать.

Охранник бросился было за охальниками, но вовремя спохватился и опять дернулся к посту, отчаянно жестикулируя и призывая товарища на помощь. Тот высунулся и выбрался чуть из арки, ворочая тангенту переговорника. А Воробей приготовился прыгнуть.

Тут девица учудила. Она без всякого толка и усилия нагнулась назад и сделала мостик, представив охранникам белые мячики колен, а Юлию прошипела: