бабки и тетки, а остальные подопечные как сестры. Она не знала другой реальности, кроме той, что ей показывали, Ви.

– Но теперь знает!

– Да, только она не понимает, как ей с этим быть.

– Она или ее подопечные?

– Ви, твой гнев понятен, она казалась тебе вполне нормальной и даже особенной, но ее инаковость – это болезнь.

– Или прозрение.

– Вопрос спорный, но я, конечно, скорее соглашусь с тобой. Так или иначе, она признана недееспособной, у нее есть опекуны, и они категорически против того, чтобы Мари общалась с кем-то вне интерната.

– Почему? Ведь это сделало бы ее жизнь почти нормальной.

Сеня немного подумал, потом вздохнул и стал тяжело выуживать из себя слова.

– Я тянул не просто так. Я позвонил сюда, когда ты спал, после нашей попойки. Сказал им, что у Мари появился друг, что он хотел бы навещать ее. Я просил телефон ее опекунов, но мне его не дали. Тогда я просил главврача самого переговорить с ее родителями. Я тянул, потому что ждал ответа от них.

– И что?

– Они отказали.

– Почему?

– Они не объяснили, просто отказали и все.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Постарайся уговорить ее принимать пищу. Если после нашего визита она пойдет на поправку, я смогу убедить Г. в том, что ты ей необходим. А он в свою очередь ее родителей, – проговорил Сеня, выводя меня на улицу.

В дверях мы столкнулись с группой шумных постояльцев. Неопрятные личности в нелепых обносках по-идиотски разевали рты и таращили пустые, испуганные и озлобленные глазища словно звери.

От соприкосновения с этим паноптикумом меня аж в холод бросило. В одно мгновение я испытал и жалось, и отвращение, и неловкость за собственную нормальность. Странно и неестественно я ощущал себя в этом доме изгоев. Мне казалось, я слышу, как из ущербных голов, нависших надо мною, доносится реквием. А когда один из убогих предложил мне обсосанный леденец, меня замутило. Я чуть было не наблевал добросердечному психу на дырявые резиновые тапки.

Спас меня от унижения конечно Сеня, он подхватил мой локоть и дернул на себя в тот момент, когда непредвиденное случилось. Весь завтрак достался рассаженным в кадках ноготкам.

– Давай иди, она, должно быть, в одной из беседок, – проговорил Сеня, подавая мне салфетку.

– А ты?

– Подожду тебя здесь.

Я направился в сторону небольшой площадки с крытыми скамьями, которые пустовали по причине моросящего дождя. Мари сидела на самой дальней. Подобрав колени к подбородку, она мерно раскачивалась, глядя перед собой пустыми, потухшими глазами.

«Что делает эта роза среди зарослей чертополоха, – подумал я, разглядывая мою Мари, – неужели же врачи и сами родители не видят, что ей здесь не место?!»

Рядом с моей любимой расплывшись бесформенной массой сидела жабоподобная смотрительница с томиком бульварного романа в пухлых руках. Она нервно облизывала синеватые губы, лихорадочно шуршала страницами и охала, поэтому не сразу заметила мое приближение. Бросила свое чтиво надзирательница только тогда, когда я встал перед скамейкой. Мари же продолжала раскачиваться, вперив стеклянный взгляд в молодую травку. Я сел на корточки против моей бедной малышкой, взял ее исхудавшие руки и она дернулась.

Жаба (так я прозвал ее надсмотрщицу), поспешила отвести меня подальше от скамьи и не вполне убедительно проплакала, что, мол, девочка почти ничего не видит.

– Когда ее нашли, слоняющуюся по Невскому, она упорно не хотела возвращаться обратно. Все твердила, что ее кто-то ждет, что этот кто-то не переживет если она уйдет. Доктор Г. объяснил ей, что она не может больше видеться со своим новым другом, и тогда Мари сказала, что раз она не может видеть его, ей глаза ни к чему.

– Так и сказала?

– Да. Наутро она действительно практически ослепла. Сначала мы думали, Мари претворяется, но провели всевозможные исследования, и оказалось, что она и в самом деле видит лишь слабое очертание предметов. Бедняжка совсем плоха, и все из-за этой растяпы Зины, которая упустила несчастное дитятко.

Жаба тараторила еще что-то, но я не слушал, я смотрел на мою Мари, на мою бедную загнанную лань. Я хотел убить их всех за то, что они сделали с ней. Я не верил, что они не осознают своей вины.

– Это о вас она говорила?

– Что? – встрепенулся я, когда колбасные пальцы легли мне на плече.

– Я говорю, вы тот самый человек, которого она хотела видеть?

– Да, не дадите ли вы нам возможность поговорить? Одним, – выдавил я как можно любезней, мечтая в этот момент проломить череп гнусной твари.

– Но я не могу…, ее врач запретил…., ну, разве что недолго, я постою здесь, – прогнусавила она и уставилась на нас с нескрываемым интересом.

Мне оставалось только абстрагироваться от мысли, что наша трагедия – это всего лишь третье действие, разворачивающееся на абстрактной интернатной сцене. А зрители только и ждут наших слез и заламывания рук.

Я подошел к покалеченной, сломленной, почти убитой Мари и позвал ее по имени. Тогда она встрепенулась и заозиралась по сторонам, сбрасывая ноги на землю.

– Ну как ты, малыш? – прошептал я, беря ее за руки, болезненно тонкие с лиловыми подтеками на запястьях.

Она неуклюже бросилась мне навстречу, пытаясь обнять, но промахнулась, и чуть было не упала. Стараясь не разрыдаться, я взял ее руки и сам обвил ими мою шею.

– Все хорошо, это я – твой Ви. Я нашел тебя, – успокаивал я ее, глотая подступающие слезы.

– Я знала, знала, – торопливо заговорила она, – знала, что ты придешь за мной, ведь ты не как они – ты особенный, ты волшебник! Ты ведь заберешь меня, верно?! Ведь ты пришел, чтобы забрать меня?

Я не мог ей сказать правду. Не мог я отнять то единственное, что у нее было – надежду на лучшее и веру в меня.

Как мог я признаться, что не в силах побороть бюрократического змея, пожравшего ее волю? Что я не имею на нее никаких прав, что общество признало ее бесполезной вещью и определило людей, способных распоряжаться ею. И что эти люди избавились от нее, заперев в темнице и лишив права на полноценную жизнь.

Разве можно было разуверить Мари в том, что я волшебник? Разумно ли признаваться в том, что я всего лишь жалкий неудачник, гоняющийся за химерами и скрывающийся от действительности за перламутровыми ширмами творчества. Не мог я ей объяснить, что считал себя в первую очередь художником и только потом человеком, потому что художником быть проще. Проще ото всего отказаться, самозабвенно играя роль отшельника, посвятившего всего себя искусству. Гораздо