— Пять лун я с вами… за пять лун много видела, Рой не видел столько, сколько я. Другие земли, другие корни, разных зверей, много, много Людей Камня, и ещё Пастухов, как ты. Много видела — никогда не удивлялась: ни силе, ни злости, ни страху. Потому что знала эту силу, верила, что есть такая злость. Сегодня удивляюсь тебе. Твоей силы я не знаю. Кто ты такая, сестра?

Сама она себя чувствует слегка голодным варгом, у которого еще очень, очень много дел сегодня, хотя ночь уже идёт вдогонку. А спроси других — каждый что-нибудь своё ответит. В деревнях вон орут — проклятая девка из леса. В Академии величают «побочной ветвью и аномалией». В общине отступницей обзовут, а то и беглянкой, а терраанты скажут — пастырь чудовищ…

Так что она только смеётся, берёт Хаату за плечи и заставляет поспешить вместе с собой к «водному окну». Под ногами весело похлюпывает вода, в небесах оплывают угли отгоревшего заката…

В памяти живёт голос и стук спиц.

— Скортоксы очень опасны, девочка.

Голос плывёт в шёпоте елей, сочится из прошлого — как темнота из неба. В ночных шорохах множатся отзвуки-ответы.

— Он пока ещё детёныш. И разве для нас…

— Есть много зверей, которые могут принести вред варгу. Даже не желая этого. Даже детёныш скортокса может нечаянно убить. И ты опять сбежала за пределы общины, девочка.

Ветерок колышет листья — как вздох, долетевший из прошлого.

— Твои братья жалуются, что не могут за тобой угнаться. Твои сёстры говорят — что ты слишком своенравна. А мать рассказывала — ты опять танцевала на льду…

— А отец сказал — непонятно, что у меня там внутри. И каким я буду варгом, тоже непонятно. Бабушка. Что у меня там, внутри?!

Глаза — серые, как у неё — смеются, и руки, все в ожогах и застарелых шрамах, легко проходятся по щекам.

— Каждый строит внутри себя. У кого-то хоромы — пустые и дочиста выметенные. Кто-то возводит подобие башни Кормчей — стремящееся только вверх. Кто-то строит склеп, полагая, что строит дворец. Мы сами возводим в себе то, что отражает нашу суть: храмы и хижины, сияющие города или тёплые дома, где пахнет хлебом…

— И я смогу построить дом? Такой… тёплый?

Она силится изобразить руками — подсмотренное у матери. Небольшой домик с голубой крышей на берегу речки — домик, чем-то похожий на маленькое гнёздышко, и обязательно дымок из трубы, и запах сдобной выпечки…

Но серые глаза — почти как у неё, только все в тёмно-зелёных разводах — щурятся, заглядывая в душу. Вязание отложено — и руки в шрамах задумчиво поглаживают длинный чёрный кнут.

— Думаю, ты построишь не дом, Гриз. Ты уже начала, и ты строишь не дом.

— Хижину? Или дворец?

— Крепость. Ты построишь крепость.

* * *

Крепостям положены ранние пробуждения.

Солнце ещё где-то за деревней, за холмами, за рекой. Раздумывает — не стоит ли продлить немного сон.

Но небесная простыня уже начинает светлеть, Гриз чувствует это кожей. И, не открывая глаз, говорит себе: «Утро».

Значит, у неё тысяча — тысяча! — дел.

Босые ноги скользят по шерсти Морвила — алапард растянулся у изножья кровати. «Мррм», — отвечает Морвил на касание. Вылизывает медовую шерсть, пока Гриз плещется в умывальнике. Зевает — пока она натягивает лёгкую клетчатую рубаху, штаны из плотной ткани (попечительницы питомника бы ядом изошли!), охотничьи ботинки.

Расчёсывать волосы — мучение. Норовят прихватить зубья гребня, или разлететься в разные стороны, или свеситься на лицо, а потом ещё завиться. Попрошу у Аманды какой-нибудь эликсир, — решает Гриз, ожесточенно сражаясь с каштановыми прядями. Пытаясь укротить их в практичный пучок на затылке.

— Обрежу, как Мел, — выдыхает после четвертой попытки. Волосы осторожничают и дают себя уложить — и всё равно будто посмеиваются («Да вылезем же!»).

Глухой утренний час — любимый. Темные коридоры «Ковчежца» пахнут сном их обитателей. Сладко дремлют коты, свернувшись у камина. Бок Морвила греет ноги — их уже щекочет утренняя прохлада…

Звёзды пролились на траву росой и совсем поблекли.

В закрытой части питомника — шелест листьев и сонная, предутренняя песнь гуляющего на свободе яприля. Приветственное: «Уи-и-и, я здесь!» Горги в клетке поблёскивает глазами. Самка гарпии-бескрылки Пеночка в соседней клетке дремлет — сунув голову под короткий рудимент крыла. Напоминает от этого здоровенную чешуйчатую птицу, у которой кто-то бесчеловечный отнял крылья.

«Человечный», — мысленно одергивает себя Гриз. Война за Воздух трёхсотлетней давности. Бестии против магов в схватке за воздушное пространство. Стрелы и магические сети над городами. Истребление с дирижаблей сотен грифонов, гарпий, виверниев… после которого выжившие разучились летать. Совсем в духе людей, да.

Грифон Ирл просыпается, подходит к прутьям клетки. Просовывает орлиный клюв и стоит понуро, словно говоря: вот видишь, что со мной сделали.

— Вижу, — соглашается Гриз, входя в сознание грифона тонко и незаметно, чтобы проверить — как срослись простреленные крылья. — Люди не любят тех, кто встал на крыло. Они боятся — вдруг вы нападёте на их дирижабли, на магов воздуха…

«Я ж не нападал», — тоскливо вздыхает Ирл. Когтистые лапы с серебристой шерстью беспокойно переминаются — снова скомкал за ночь соломенную подстилку. В сознании — приглушённые сонливостью тоска и тревога: почему нельзя в небо? Крылья же не болят. Раздражения от посетителей нет, это хорошо. Лёгкий голод — и желание размяться, опять ощутить под крыльями упругий воздух…

«Твои братья не летают, — терпеливо повторяет Гриз, — место грифона на земле. В небе теперь опасно: люди могут опять поранить тебя».

И остро чувствует свою беспомощность, потому что знает: тех, кто уже попробовал неба, трудно удержать на земле. И любые клетки для них — мучение.

В лучшем случае — крылья больше не поднимут Ирла в небо, и ему придётся смириться с этим. В худшем…

«Скоро выздоровеешь, — обещает она, хлопая грифона по клюву. — Погоди, схожу за едой».

Единороги в своём загоне (хлипковат, надо поправить) настроились встречать зарю. Все втроём подходят поздороваться, Принцесса тычется в ладонь мягкими губами. Улыбаясь глазами, спрашивает: а не причесать ли тебе мою неотразимую гриву? Гляди какая — с перламутровым блеском.

— Залюбуешься, — соглашается Гриз, — но ведь Йолла плакать будет, если я тебя вычешу. Как я могу её лишить этого удовольствия, а?

— Пфр, — отвечает Принцесса, которая полагает, что маленькая Йолла вполне может послужить её куафером и после завтрака. А потом уж до расчёсывания гривы и полировки рога будут допущены какие-нибудь посетители: Принцессе никогда не надоедает наводить красоту.

Пара