Глеб достал из шкафа брюки, бросил их на кровать. Галстук он решил не надевать: жарко. А может, остаться дома? Устал он с этим заказчиком из Новосибирска. Почему-то всегда, когда приезжают представители заказчика, заведующий лабораторией прикрывается им, Глебом. Нашли мальчика для битья! Правда, это льстило Глебу, и недовольство свое он проявлял только внешне.

Выдвинув ящик стола, он пошарил под газетой. Двенадцать рублей. А до получки еще неделя. Придется одолжить у матери – он и так уже должен ей сорок рублей. Отдаст. На три вечера, не больше… А пока вот двенадцать рублей да в кошельке копеек сорок. Купить бутылку коньяка и букет цветов. Марина сама виновата – поздно сообщила о своем дне рождения.

Скрипнула дверь, показалось лицо матери:

– Есть будешь? Я оладьи пожарила.

– Не хочется. Что, мне никто не звонил?

– Михаил Степанович. Сказала, что ты спишь.

Мать вошла в комнату. Огляделась, точно чего-то искала. Такая у нее привычка.

– На трещотке своей поедешь?

– Зачем же я его купил?

Мать садится в кресло. Ей нравится наблюдать, как Глеб одевается. И Глеб поглядывает на мать – в зеркальном отражении лицо матери светлеет. Тонкие, строго подобранные губы. Резкие складки у носа. И морщинки вроде становятся незаметнее.

– Как там твой Панкратов? Бушует?

Панкратов – начальник цеха в типографии, где мать работает линотиписткой. И мать обычно рассказывает о нем всякие истории. То Панкратов с женой расходится, то Панкратова пес цапнул, то Панкратов волосы хной выкрасил сдуру…

– Не люблю, когда ночью ты на мотоцикле гоняешь, – произносит мать. – Людям покоя нет, да и мне тоже.

– Молодость, мама, раз дается! – Глеб подмигивает в зеркало.

Мать вздыхает и продевает ладони под колени.

– На отца ты становишься похож. Все больше… И волосы.

Только вот прическа непонятная.

– На кого же мне быть похожим? На Панкратова, что ли? – улыбается Глеб. Он чувствует, что не то сказал, не подумал. – Волосы я хной не крашу, – Глеб окончательно запутался, смутился. – Извини, мама. Я сейчас думаю о другом, понимаешь?

– Раз в неделю видимся, и толком поговорить не можем. Совсем ты отвыкаешь от меня.

Мать встала и вышла из комнаты. Отец Глеба погиб в сорок девятом году. Прошел всю войну, а погиб в мирное время, при разминировании. Глебу тогда и трех лет не было. Мать все тоскует. Могла бы и устроить свою жизнь – нет, не хочет…

Глеб поморщился: напрасно он Панкратова вспомнил – с языка сорвалось ради красного словца.

Водительские права были на месте, в правом кармане. Еще он подумал, хватит ли бензина. Должно хватить – вчера полный бак залил. Глеб одергивает на кровати покрывало и выходит, прихватив с тумбочки длинные кожаные рукавицы. Шлем он обычно оставляет в прихожей.

***

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетель П.А. Марков, пенсионер:

«…Возвращался я из бани часу, думается, в девятом. Еще хотел к свояку зайти – он живет у почты. Вышел на Менделеевскую, а там темнота, фонари не работают. Вдруг спотыкаюсь. Пригляделся – человек лежит. Ну, думаю, сукин сын ты, люди с бани идут, а ты пьяный валяешься! Хотел обойти, но засомневался. Вглядываюсь – вроде женщина лежит…»

Елизавета Прокофьевна покидала зал кинотеатра одной из последних. Откинутые сиденья стульев напоминали разинутые рты. Спешить Елизавете Прокофьевне было некуда. Витьку, как обычно в пятницу, забрали домой. Поэтому она любила пятницу. Она любила и воскресенье, когда Витьку вновь приводили к ней… Своих детей у нее не было, и к Витьке она очень привязалась. К тому же родители Вити платили ей шестьдесят рублей в месяц, плюс деньги на продукты для ребенка. Витька был здоровый, веселый мальчуган, имевший лишь одну слабость – развязывать шнурки на ботинках. Поэтому Елизавета Прокофьевна за день приседала раз тридцать. Вместо лечебной гимнастики. В остальном они ладили… Блеклые фонари слабо светили сквозь влажный воздух вечерней улицы. Ближайший гастроном на Менделеевской работал до девяти, так что еще полчаса, можно не торопиться. Елизавета Прокофьевна остановилась у освещенной витрины, достала кошелек. Денег с собой было три рубля с копейками. Хватит. С тех пор как она ушла на пенсию, денег стало вроде больше. Конечно, на работе все по казенке ешь – по столовкам да буфетам. А тут сама готовишь, еще и от Витьки остается. Нет, мальчонку она не объедала, упаси бог, но не выбрасывать же, верно? Выгодное это дело – пенсия, только скучно, особенно если всю жизнь работала на фабрике.

Елизавета Прокофьевна прошла квартал, свернула направо. Если идти боковыми улицами, то до гастронома вообще ходу минут пять. Она плотнее запахнула на груди плащ, поправила платок. Прохладный воздух ее бодрил после духоты кинозала. Да и фильм был тяжелый, со стрельбой, погоней. Она так и не поняла, в чем там дело.

Размытая тень от ее фигуры медленно поглаживала сырые стены, проваливаясь в подворотни дворов и вновь упрямо выползая. Точно фонари передавали ее друг другу, не желая выпускать из-под своего попечения. И Елизавете Прокофьевне нравилась эта забота. Даже улицу переходить не хотелось – на той стороне фонарей не было.

Она остановилась на краю тротуара и осторожно опустила носок туфли на мостовую, как пробуют воду нерешительные купальщики. Обретя достаточную устойчивость, она сошла с тротуара и, прижав к бокам локти, торопливо засеменила на противоположную сторону улицы.

Оставалось пять-шесть шагов, не больше…

Еще она успела осознать, что нестерпимо ярким светом резануло в глаза.

Еще успела произнести фразу «Куда же ты?». Но слов этих она и сама не расслышала.

Еще вспомнила в какое-то мгновение, как давно-давно на нее валился шкаф. Огромный, как лавина. Его поставили боком, чтобы пронести в комнату, а он стал валиться. Прямо на нее. Она едва отскочила. С тех пор она обходила этот шкаф…

***

Из показаний свидетелей по делу № 30/74.

Свидетель Н. Бородин:

«…Он был человеком удачливым. Баловень судьбы. В чем это выражалось? Глеб редко делал то, что ему делать не хотелось. Это большое счастье. Он занимался делом, если испытывал в нем потребность. Он и учиться в институте начал, уже будучи серьезным специалистом в своем деле… Завидовал ли я ему? Вероятно, да. Завидовал и не любил…»

Свидетельница А. Павлиди:

«…У меня сложное отношение к нему. Глеб мне и нравился, и не нравился. Чем нравился? Мужеством современного мужчины. Могу пояснить… Мне кажется, мужчины перестают быть мужественными. Не знаю, в чем причина, но это так. Присмотритесь, к чему стремится мужская мода. Брелоки, побрякушки, цепочки, прическа… А на работе? Когда надо принять конкретное решение – мекают, бекают. Стараются переждать, не высказаться. Перекладывают на других… Извините, я отвлеклась. Теперь – чем Глеб не нравился. Слишком у него было много достоинств. Это подозрительно. И потом, скучно – все знаешь наперед».