– Что вы смеетесь?! – закричал я. – У него крест испанский есть. Он мне показывал и тете Розе…

– Крест? – удивился раненый с перевязанной рукой. – Ай паршивец! Вот для чего ты у Петра Александровича крест одолжил, – раненый сильно хлопнул по спине Сашу своей здоровой рукой.

– И у меня взял медаль, – сказал кто-то.

– Орден мне еще не вернул.

– Интересно, зачем ему понадобился мой осоавиахимовский значок?

Саша отбивался от тех, кто цеплялся за подол его халата, кто тащил его за пояс. Наконец ему удалось подняться на ноги.

– Вам обидно, да? – он заспешил к выходу, проталкиваясь между скамьями. – Вам обидно, что я только контужен, да?! Вы хотите, чтобы я был такой, как вы, – безрукий или слепой… Э-э, что с вами разговаривать!

У самого входа его остановил какой-то раненый. Правда, с виду он и не был похож на раненого, только что халат был, как и у всех, рыжий. Он заговорил низким голосом, где нужно, выдерживая эффектную паузу. Как тамада.

– Слушай, Саша… Конечно, не твоя вина, что взорвался какой-то пакет в глубоком тылу и что ты стоял рядом. Ты скажешь, любой из нас мог стоять рядом. Ты ошибаешься. Мы в это время на фронте были, а не в тылу… И ты, конечно, скажешь, что пришло бы твое время – и ты попал бы на фронт. И ты прав будешь. И неправ! Прежде чем ты собрался на фронт, тебя контузили в тылу. Факт, да? Факт!

В зале одобрительно зашумели. Саша попытался освободиться, но его крепко держали.

– Ты думаешь, нам обидно, что мы по-настоящему ранены, а ты – непонятно что такое, да? Очень это напрасно, – важно продолжал «тамада».

– А почему меня не выписывают отсюда? Нет, ты скажи, почему?! – закричал Саша.

– Докторам иногда подсказать надо. Помочь. Они тоже люди, – объяснил «тамада».

Он еще что-то говорил, не выпуская Сашиного халата.

Товарищ Алик делал мне знак, чтобы я начинал играть. Но мне играть не хотелось. Я старался незаметно выйти из зала. И это мне удалось – никто не обратил на меня внимания, все слушали «тамаду». Вероятно, это было для них важнее, чем «Сонатина» композитора Клименти.

Я прошел мимо нашего класса.

– Эй, послушай, почему шум? – спросил раненый. Ему так и не удалось подняться на костыли.

– Разбираются, – вяло ответил я.

Внизу я сдал халат сестре-хозяйке. Она поставила птичку против моей фамилии и удивилась, что я ухожу: ведь нас еще обедом будут кормить.

– Я не голодный, – сказал я.

В этот день, 14 января 1944 года, под Керчью, у деревни Осовино убили моего дядю.

– Луна больше не луна. Теперь луна будет называться Сталин, – объявил дворник Захар и посмотрел на луну, словно прощаясь. Правда, казалось, Захар смотрит совсем на другую планету, но он смотрел на луну. Захар был очень косой от рождения – когда он смотрел прямо, он видел все, что сбоку. Поэтому его не взяли на войну с Гитлером: он мог стрелять по своим и был бы не виноват, потому что косой. Это его обижало, и он старался держать все свои дворы на военном положении. Едва стемнеет, как он ходил по домам и орал: «Свет, свет!» Чтобы соседи соблюдали светомаскировку от фашистских самолетов. Пацанам это нравилось, и они с удовольствием присоединялись к Захару, выискивая нарушителей. Хотя за всю войну ни один немецкий самолет не появлялся в небе над моим родным городом. Гитлер рассчитывал взять Баку целым, вместе с нефтяными промыслами. Но Захар знал коварство фашистов и требовал бдительности от жильцов.

– Почему луна больше не луна? – поинтересовалась моя бабушка.

И все соседи, которые собрались на скамейке подышать свежим воздухом после дневного зноя, посмотрели на Захара, ожидая разъяснения.

– Так предложил товарищ Алекперов в связи с победой в Сталинграде, – Захар махнул рукой в знак неоспоримости предложения.

– Какой Алекперов? – забеспокоились соседи. – Мы знаем двух Алекперовых. Один работает в суде, другой – в ЖАКТе.

– Такой, который в ЖАКТе, – ответил Захар и еще раз махнул рукой.

Вообще-то предложение переименовать небесное светило в имя вождя всех народов было несколько запоздалым, потому как разгром фашистов под Сталинградом завершился зимой 1943 года, а сейчас уже на улице заканчивалось лето.

– Не наше дело! – отрезал Захар. – Алекперов передал вам о том, что в конторе решило начальство. Прошу голосовать, поднять руки.

Все, кто сидел во дворе: моя бабушка, тетка Марьям, горбатая Зейнаб, еще две женщины из соседнего переулка, три пацана, я, Борис и девчонка Томка – подняли руки. А Тофик поднял сразу обе руки, оттого что ему, как двоечнику, редко выпадала возможность поднимать руку на уроке.

– Хорошо, – сказала моя бабушка. – А если луна закатится, как это бывает, что люди скажут? Кто закатился?

И все сидящие на совещании во дворе испуганно посмотрели друг на друга. А Захар еще сильнее окосел и сказал, что он передаст о таком сомнении в контору, а там – будь что будет.

Соседи стали торопливо расходиться, тем более что во двор заглянул участковый, лысый Ровшан. Три дня участковый не появлялся на улице, после того как его на базаре избили инвалиды войны и раненые из госпиталя, который теперь в моей бывшей школе. Ровшан порыскал черными, на выкате глазами, увидел мою бабушку, погрозил пальцем, но ничего не сказал. Бабушка тоже промолчала, лишь повела с презрением рукой: мол, иди гуляй! Ровшан покачал башкой и убрался, захлопнув дворовые ворота. Соседи с любопытством посмотрели на мою бабушку. Интересно, почему участковый обратил внимание только на бабушку, не появлявшись три дня во дворе? Даже его жена не приходила за горячим хаши, что каждый день привозила в бидоне Марьям.

Но бабушка никакого внимания не обратила на соседей. Она поднялась с табуретки и приказала мне идти за ней, что я и выполнил без лишних слов. Обычно я оспаривал любое приказание взрослых, но на этот раз понимал, что бабушке может грозить опасность. Я-то знал, в чем дело, – сам был свидетелем всего, что случилось в тот день на базаре. Вообще моя бабушка, Мария Абрамовна Заславская, была довольно известная персона, знакомство с которой считалось большой удачей для многих в нашем районе. И я, признаться, этим гордился…

Бабушка приехала в Баку из города Херсона с четырьмя детьми: старшая дочь, моя мама, и три брата-погодка, мои будущие дядья – Миша, Женя и Леня. Во время голода на Украине, в конце 1920-х годов, овдовев, она собрала детей и переехала в Баку, в тот же «город хлебный». Нашла заброшенный мусорный подвал и получила разрешение жить в этом подвале, если семейство очистит подвал от хлама. Все лето, ночуя во дворе, бабушка и ее дети, даже младший, восьмилетний Ленечка, таскали мусор, готовя к зиме крышу над головой. Не имея никакого образования, бабушка бралась за любую работу: уборщицей, почтальоном, продавцом в керосиновой лавке, кассиром – тянула детей в люди. Отвергая горячих южных женихов, зарившихся на красавицу-дывчину, несмотря на ее детский сад. Но, как это нередко встречается в больших семьях, дети росли «в разные стороны». Мама, закончив финансовый техникум, работала в Институте физкультуры, вышла замуж за моего папу и выбралась из подвала – на второй этаж того же дома. Старший сын, Миша, вымахав в красавца-парня, светловолосого и сероглазого, связался с компанией контрабандистов, имевших дела с иранскими партнерами. Роль была у него небольшая – вспомогательная, внутригородская. Тем не менее он по-дурацки вляпался. Почему по-дурацки? Сидел в комнате, выложив на стол зажигалку, похожую на пистолет. Окно подвала, понятное дело, доступно любому прохожему – загляни не хочу. Кто-то заглянул и донес куда надо. Допросы и следствие привели в городской суд по куда более важному поводу, чем игрушечный пистолет. Потрясенная бабушка на суд и приговор не пришла. Дядя Миша загремел в Магадан. Отсидел, женился, нарожал от двух жен трех мальчиков, моих двоюродных братьев, и, проработав парикмахером, умер своей смертью. Средний сын бабушки, Женя, выучился на шофера, работал, помогая учиться младшему, Лене, а тут – война. И 14 января 1944 года его убило под Керчью, у деревни Осовино. Младший сын бабушки, тот самый, мой любимый дядя Леня, закончил в Курске медицинский институт и ушел на фронт военным врачом. Пройдя всю войну полевым и госпитальным хирургом, вернулся в Баку с ценнейшим опытом. Попасть в руки хирурга-уролога Заславского считалось в Баку большой удачей для больного. Уже в преклонном возрасте дядя с семьей переехал в Израиль, где и умер…Так вот! К чему я рассказал о семье своей бабушки? Часть ее жизни была связана с войной. И когда во дворе зимой 1943 года появился однорукий солдат с тощим вещевым мешком за спиной и в пилотке, соседи заволновались: почему он спрашивает, где проживает Мария Заславская? Не принес ли дурную весть о воюющих сыновьях? Оказалось, что солдат – бывший херсонский сосед бабушки, Арон Гуткин. После госпиталя в Баладжарах, пригороде Баку, где он оставил руку, Арону некуда было деться. Всех его близких немцы расстреляли в том Херсоне, и Арон надеялся немного пожить здесь, если возможно. Когда окончательно заживет культя его бывшей руки, он куда-нибудь пристроится. А что бабушка?! Без лишних слов она впустила этого солдата. Поначалу – к себе, перед углом, который занимали две девушки-молдаванки, ожидавшие пароход на Красноводск. Но вскоре солдата взяла к себе толстая Роза – в галерею перед комнатой. После истории с «героем Испании» Роза жила одна и работала в своей библиотеке имени писателя Короленко. Потом соседи заметили, что Арон уже не ночует в галерее, где холодно, а перебрался в комнату Розы… Арон оказался очень рукастым мужчиной, несмотря на одну руку. Он наловчился делать зажигалки из гильз и еще что-то. Продавал это на базаре. Вообще он пользовался на базаре, среди инвалидов, большим авторитетом. И научился разговаривать по-азербайджански, молодец. Хотя всевсе в Баку говорили на русском языке, даже старьевщики, которые по утрам кричали на улице: «Вещь покупаем! Ста-а-арый вещь покупаем!» Такой был наш замечательный город!