подниматься на ноги.

– Зайдете? Вы ведь ко мне шли? – спросила женщина.

– Не то, что бы к вам… Здесь недалеко живет мой друг…

– Друг? Раньше вы не говорили о нем… Ну, раз так…

– Нет, нет! Это уже не важно. Не важно! Я зайду, зайду к вам!

– и Филолет Степанович медленно, но верно, зашагал к порогу.

– Вы, кажется, хромаете? – спросила Елена, как только они

вошли, и Гомозов присел. – Что с вами случилось?

– Ничего особенного, – незанимательно отмахнулся Филолет

Степанович. – Расскажите лучше, про себя. Как у вас дела? Что

нового?

– У меня все по-прежнему. Работа, мелкие домашние дела, сон

и снова работа. Гулять по городу я стала реже, не нуждаюсь теперь

в этом. А вот вас увидеть хотела, – Елена кивнула, указав

подбородком на ногу. – Давайте, я все же осмотрю вашу травму!

Сейчас! – она порывисто встала. – Я принесу аптечку! Ведь должен

же кто-то позаботиться о вас!

– Не нужно! Сядьте! Оставим все как есть, само заживет! Так

что сядьте!

Женщина послушно села на стул.

– Вот посмотрите-ка! – заговорила она с легкой улыбкой. – До

чего вас это довело! Стоит только оставить вас, как тут же вы

падаете в обмороки и калечите ноги.

Гомозов воспринял шутку с несколько хмурым видом.

– Ну, не обижайтесь! Что вы сразу сердитесь?! Я рада, что вы

наконец-то пришли. Бесконечно рада! – Елена вскинула руку на

рядом стоявший стол и задумчиво склонила голову. – Мне очень

хотелось, чтобы вы пришли.

– Зачем? – наморщил лоб Филолет Степанович.

Женщина нерешительно приоткрыла рот, но так ничего и не

выговорила, а только оправдалась виноватой улыбкой.

– Почему вы сами тогда перестали навещать меня, если

хотели видеть?

– Боялась, – поникла Елена.

– Чего? Раньше вы не страшились врываться в дома к

незнакомым мужчинам и рассекать по ночному городу! Что-то на

вас это совсем не похоже.

– Я боялась того, что вы меня не поймете. Я ведь слишком

хорошо вас знаю. Даже больше, чем вы предполагаете. Больше, чем

вы сами себя.

– Да что же это такое! Говорите, в конце концов! Что вы

скрываете и увертываетесь?! Говорить прямо! Почему вы не

приходили?

Женщина несмело подняла на Гомозова глаза.

– Просто я… я, кажется, вас люблю… – робко шатнулось в

воздухе.

Гомозов бросил неверующий взгляд на залившуюся румянцем

женщину и в ужасе закрыл ладонями лицо. Стул, на котором сидела

Елена, приподнялся, будто сделался невесомым и парил над полом.

Филолет Степанович не хотел верть своим глазам.

– Что вы говорите?! Что вы такое говорите?! – отчаянно

вскричал он. – Вы в своем уме?! Вы… Вы… Я ведь вас уважал!

Нет, это неправда! Этого не может быть! Скажите, что это

неправда! Вы не любите! Ведь у вас был печальный опыт, вы

должны понимать. Вы однажды потеряли любовь. Не любите! Нет!

Нет! Не правда!

– Люблю, – тихо повторила Елена. – Я вас люблю, Филолет

Степанович, и не могу признать это ложью. Простите меня, –

смелое спокойствие было во всем ее виде, и стул на котором Елена

сидела, приподнялся выше и слегка покачнулся в воздухе.

Гомозов с возмущением отвернулся.

– Я вас люблю! Люблю! Вы слышите?! Люблю! Люблю!

Люблю!.. – кричала Елена.

– Замолчите! – вдруг воскликнул Филолет Степанович и весь

покоробился. Краем глаза он видел этот треклятый, жуткий стул,

зависший в воздухе. – Все что вы говорите – это омерзительно!

Гнусно, гадко! И не хочется верить, что это правда! Я ведь вас так

уважал…

– Филолет Степанович, поймите… – вымолвила женщина и

жалобно заплакала.

– Все! Довольно! – Гомозов вскочил с места, и хромая,

направился к выходу. – Довольно с меня ваших бредней! Слушать

этого не хочу! Морочьте голову кому угодно, только не мне!

– Филолет Степанович, прошу вас! Прошу, не уходите!.. Не

уходите! Не уходите так…

– Довольно! Я явился не для того, что вы мне голову пудрили!

А вы так и не отступаетесь от этого! Только не понимаете одного,

что теперь… теперь вы мне противны! Слышите, противны!

Тут дверь с размахом хлопнула, и женский плач в комнате

стал оглушительным, благо Гомозов уже этого не слышал.

Едва успел он показаться на улице, и вдохнуть закаленного

морозом воздуха, как вновь раскрылась злосчастная форточка

соседского окна.

– Очнулись?! Ожили, что ль?! – донесся знакомый голос

навязчивой дамы.

Гомозов даже не обернулся. Он спешил побыстрее удалиться,

и ничего более так не волновало его.

***

Около месяца от Елены не приходил никаких вестей. Зима

ослабляла свой характер, становилась мягче и раз от разу давала

волю теплому солнцу топить свои залежалые снега. У каждого

живого существа было торжествующее предчувствие весны. У всех,

даже у Филолета Степановича. Но у него это предчувствие, явилось

не столь многообещающим и радостным, нежели у остальных.

За прошедший месяц Гомозов уже успел исхудать. Скулы его

проявились еще четче, под глазами выразительно наметились

темноватые круги. Не подводила только белоснежная, всегда

накрахмаленная рубашка и безукоризненно выглаженные брюки.

Все это: брюки, рубашка, а так же начищенные ботинки, пальто без

складок и аккуратная прическа, не выдавало его внутреннего

состояния, потому что распущенности в содержании своего

внешнего вида Филолет Степанович не терпел.

Что за жизнь у него началась? Ему постоянно нездоровилось.

В любой час набрасывалась жуткая мигрень, по ночам ворочала с

боку набок бессонница, в обед и завтрак у него пропадал аппетит, а

по вечерам Гомозов покашливал, списываясь на вездесущие

весенние сквозняки. Вроде бы не простужался нигде, думал он,

вроде бы ничем не травился за последнее время и головой об углы

не задевал, с чего болеть? Лишь только припоминалось одно:

споткнулся о камень. Да и то, давненько. И какую это могло иметь

связь с его настоящим состоянием?

Что касается хромоты, то ее у Гомозова почти не осталось.

Тогдашний ушиб был сильный, и левая нога все же побаливала, а

после семи вечера гудела какую-то свою заунывную песню. Но к

врачам Филолет Степанович и не думал обращаться. Это еще одно

убеждение: в них мало толку. И терпеть он не мог, когда его кто-то

лечил да, поправляя очки выше на нос, ставил мудреные диагнозы и

предлагал побегать по кабинетам.

В самом деле, основной причиной нездорового состояния

Гомозова по-прежнему были мысли. С них все и начиналось. Так от

головы с гнусными мыслями «заболевание» распространилось по

всему телу, и, бросив якорь, пришвартовалось к сердцу, нещадно

давя на него. Но, несмотря ни на что, и в частности от этих мыслей,

Филолет Степанович ощущал себя единственным человеком на

земле, достойным к существованию, именно к великому

существованию. От этого в нем пробуждалась гордость. Это