и не отвечаете взаимностью. Увы, это

тяжело выносить, но нет ничего тяжелее, чем не познать любви,

не познать того, в чем заложен весь великий смысл пребывания

здесь…

И все же, мое письмо – это не цель подобных рассуждений,

ибо изначально в нем предполагалось изложить иные сведения. Так

вот… Хочу сообщить вам, что в конце этой недели, в воскресенье,

я уезжаю. Это очень грустно. Не знаю, как вам, но у меня

холодеет в груди от предстоящего расставания. Но ничего не

поделаешь. Все уже решено. В объяснение сообщу, что в моем

отъезде вы не виноваты. Однако, признаю, что вы стали причиной

данной поспешности. Я перееду и буду временно проживать в

городе А.. Это вниз по реке. Путь до него около двух суток. Не

сказать, что далеко, но и ближним светом тоже не назовешь…

Печально, что так все у нас.

Если же вдруг, совершенно случайно, вы захотите

попрощаться со мной, то буду несказанно рада. Уверяю, что мои

чувства останутся при мне, и я не выкажу их в неприятной для вас

форме, что уже сделала однажды, так что не переживайте на

этот счет.

За последний месяц вспоминаю о вас только с добротой. Вы

навсегда останетесь для меня светлым прекрасным событием.

Наверное, в том моя вина, что вы не прониклись ко мне. Я была

слишком сосредоточена на себе. И жаль, что я не смогла оживить

вашего сердца… вашего твердого, но честного сердца. Похоже, не

мне за него бороться. А жаль.

С любовью, ваша Лена».

Гомозов свернул письмо и кинул его на облупившуюся

тумбочку, стоявшую неподалеку, в груди у него неприязненно

сжалось. Он взглянул на пальто, но тут же отстранил взгляд. Нет.

Не пойду. В тот день он остался дома.

***

До воскресения оставалось два дня.

На дворе была пятница, и Филолет Степанович как обычно

нарочно задержался на работе. С особым усилием он отгонял от

себя мысли о визите в поселок Оставной. В тот день у него жутко

разболелась голова, и он отложил поход в гости. По приходу домой

бледный, измученный Гомозов поспешно проглотил две таблетки

снотворного, которые за четверть часа унесли его в сонную бездну.

В субботу же сопротивление порывам давалось куда сложнее.

Пожалуй, этот день был одним из самых мучительных дней

Филолета Степановича. Внутри сосудов били нервные ключи,

заражая кровь одержимостью, и он не находил себе места. Неужели

нельзя сходить? Всего-навсего сходить и попрощаться, –

спрашивал он себя? Необходимо сходить! Нужно сходить! – тут же

отвечал ему какой-то странный внутренний голос.

Но почему-то Гомозов не шел. Возможно, причинами были

страх и боязнь за свои действия. Боязнь перед неизведанным и

запретным. Да что тут такого запретного, – мгновенно объяснял он

себе. – Придти и попрощаться? Что тут такого? И все равно сидел

на месте. Он не допускал мысли, что женщина так повлияла на его

состояние, куда хуже, что он даже ощущал привязанность к ней. А

это значило только одно – предательство своих же собственных

непререкаемых убеждений.

Попрощаться. Только попрощаться, – повторял он сам себе,

убеждая, что это действие не является унизительным. Тем не менее,

Филолет Степанович пугливо отводил взгляд от пальто и ботинок,

словно взгляд этот предвещал преступление.

Ночь с субботы на воскресенье не дала отдохнуть. Гомозов

принял снотворное, но оно странным образом не подействовало.

Собственные мысли снова атаковали его, но это были мысли иного

характера, нежели обычно. Раз от разу в его голове возникали

моменты, проведенные с Еленой, в воображении возникали ее

улыбка, взгляд, жесты, в ушах звенели ее фразы, отдельные слова с

этой трепетной интонацией, столь приязненной ему. Припомнилась

даже первая встреча, и он невольно улыбался над минувшими

событиями.

Заподозрив себя в мечтательности, он тут же отогнал от себя

эти мысли и рассуждал трезво, так, как подобает достойному

человеку, имеющему несгибаемую власть над собой. Но, увы,

вопреки всем его стараниям, отогнанные мысли, словно куча

назойливых тараканов, не желавших распрощаться с уютным

пристанищем, вновь диким стадом врывались в его голову.

Заснуть Гомозову удалось только под утро, к часам шести.

Тогда, как баталии в его голове заморили до усталости, да и

снотворное, наконец, дало о себе знать.

Сон был глубоким, и Филолет Степанович очнулся только во

втором часу дня. Когда глаза его в момент распахнулись, то

выражали рассеянность и беспокойство. Отдыха будто и не было,

таким встревоженным Гомозов чувствовал себя. Еще он ощущал,

что в нем что-то изменилось. Его сонный взгляд, переплывающий

по периметру комнаты, даже ему самому казался чужим, а в левой

части груди приятно сжималось, так, что он старался не

шевелиться, чтобы как можно лучше проанализировать это

ощущение.

Несколько секунд отчужденно посмотрев в потолок, он

решился встать. Тут-то и поджидала его шокирующая

неожиданность. Филолет Степанович спустил ноги с постели, и

они не коснулись пола. Гомозов вмиг почувствовал, как по лбу

пробежал холодный ветерок. От странного, необъяснимого ужаса,

стараясь не моргать, смотреть прямо, ничего не упуская из виду, он

добрался до зеркала и глянул в отражение – по контуру лба его

волосы из темных сделались седыми. От зеркала он перевел взгляд

вниз: до пола было около десяти дюймов, Филолет Степанович

висел в воздухе.

Чувство стыда, нескончаемой горечи забилось в нем, и тут же,

цепляясь за спинку кресла, он начал тянуть себя вниз, добиваясь

того, чтобы ноги ощутили горизонтальную твердую поверхность.

При упорных усилиях это получалось. Не все так безнадежно…

– Нужно срочно идти к Елене. Иначе – уедет! Уедет!.. Бежать!

Быстрее бежать!.. – молниеносно промелькнуло у него в голове, и

он, с особой сложностью, то касаясь пола, то снова приподнимаясь,

зашагал к двери.

– Куда? Куда же я?! – вдруг в сердцах простонал Гомозов и

остановился. В мгновение он понял, в каком безысходном

состоянии находится. То было достойным только феноменального

позора, и ему не стоило бы показываться людям… а тем более ей…

ей на глаза… Но идти было надо. Непременно! Идти и не медлить!

Ни секунды! Тогда он созрел к следующему выводу. «Я пойду!

Пойду… – бурчал себе под нос. – Но только необходимо взять с

собой какую-нибудь тяжелую вещицу, такую, чтобы та не позволяла

бы приподниматься над землей и тем более парить. Парить… Какая

мерзость»! Он брезгливо покорчился и заметался по комнате, в

поисках неизвестно чего.

«Стол. Журнальный стол… – почти сразу ворвалась идея, но

Гомозов тут же откинул ее: – Нет… Слишком