Кэтрин, наблюдавшая за Алариком внимательно, с откровенным интересом и любопытством, которые вызывал у нее любой новый знакомый, подумала: «Ха, а ведь он привлекательный! Такой высокий и грубоватый, а лицо с рублеными, резкими чертами и мрачным выражением напоминает истуканов с острова Пасхи – я картинки видела в Британском музее. Бедный малый с острова Пасхи, которого клюют сестра и ее подруга, – с чем только не приходится мириться мужчинам!»

Рода полагала, что они определенно «продвинулись», хотя было очевидно, что в светском плане Аларик не самый «легкий» человек.

– Наверное, когда-нибудь мы действительно узнаем его поближе, – произнесла она мечтательно, когда собеседники разошлись по своим местам.

Мысленным взором она снова увидела странную сцену по ту сторону изгороди: рослые брат и сестра, кряжистая мисс Кловис и отец Джемини с клочковатой бородой, который стал вдруг пугающим образом стаскивать с себя одежду. Еще она успела углядеть совсем незатейливо накрытый стол: хлеб не нарезан, масло из обертки не вынуто и джем в банке, а не в вазочке. Неужели миссис Скиннер не могла им все приготовить? Потом, когда стало темнеть и Рода сидела у окна в своей комнате, она заметила, что останки чаепития так и стоят, забытые на ротанговом столике, – они казались такими заброшенными. Почему никто не унес их в дом? Какое-то время назад она слышала, как мисс Лидгейт, мисс Кловис и отец Джемини уходят, но хозяин-то что сейчас делает? Она мысленно переступила порог кабинета Аларика Лидгейта.

Он сидел за письменным столом и ничего не делал. Сейчас самое подходящее время разобрать и обработать материал из жестяных сундуков, поскольку подходящей книги на рецензию у него не имелось, но он не нашел в себе сил подняться наверх и чем-то заняться. Зато поймал себя на мысли о чаепитии по соседству, о двух девушках, молодом человеке и о двух женщинах постарше в красивых летних платьях, таких непохожих на Эстер Кловис и его сестру Гертруду, безвкусно одетых, сыплющих антропологическими сплетнями и пустыми фразами. Почему он не пригласил соседей на коктейль? Потому что это не в его духе – вот, наверное, почему. Сегодня вечером слишком жарко прятаться под маской, и он чувствовал себя беззащитным, точно проходящие мимо люди могли заглянуть в окно и увидеть, как он сидит без дела. Его рука потянулась к тому краю стола, где он сложил стопками списки публикаций различных ученых обществ и институтов, а еще карты вин одного-двух магазинов. Он почитает то или другое по настроению, чтобы по-разному освежиться. В это мгновение, когда сгущались сумерки, от груды чужих антропологических трудов на него пахнуло чем-то противным и саднящим, поэтому он обратился к карте вин и нашел утешение в волшебной фразе: «Дайдесхайм реннпфад рислинг Ауслезе… 67/6 за бутылку». Название как будто подходило к девушкам в саду, к голосам и смеху, доносившимся из-за изгороди. Он не смог подобрать вино к собственному безвкусному чаепитию, к своей сестре и к отцу Джемини, которые демонстрировали друг другу нечто, именуемое ими «горловым пением».

Лето шло, и Эстер Кловис стала уже подумывать, что профессору Мейнуорингу давно бы пора заняться распределением грантов из фонда Форсайта. В том, как велись дела центра, чувствовался душок легкой неправильности, отклонения от нормы, и иногда она ловила себя на мысли, достаточно ли на самом деле денег на заявленные цели. Неопределенность и неупорядоченность в делах фонда внушали тревогу, и, дожидаясь в исследовательском центре прихода профессора, она твердо решила получить от него четкий ответ. Чтобы не терять даром время, она открыла кое-какие заявки и испытала вдруг непривычную нежность к молодым соискателям, которая несколько вывела ее из равновесия. Резюме, оценки, сведения о прослушанных курсах показались вдруг трогательно жалкими, а планы предлагаемых исследований – мелкими и наивными. Такого она раньше не испытывала, и зародилось это чувство, похоже, в тот день, когда она разбирала свои оттиски и вспомнила бедного Германа Обста и сцену в испанском саду. Интересно, а ее подруга Гертруда хоть когда-нибудь испытывала нежные чувства? Однажды вечером, когда они препирались о том, кому готовить ужин, Эстер вдруг сказала, что ей ни малейшего дела нет до придыханий в «к», «т» и «б» – любопытной особенности языка, который в тот момент изучала Гертруда. Разумеется, они помирились – на свой грубоватый лад, но такое случилось, и это было самое удивительное.

Профессор Мейнуоринг вошел в ее кабинет, размахивая письмом. Он был сама элегантность в летнем костюме американского фасона и со свежеподстриженной бородой.

– Что вы вот об этом думаете? – воспросил он.

– О чем вы? А, понимаю, письмо от Минни Форсайт. Она беспокоится за свои деньги?

– Нет, дело не совсем в этом. Она возражает против статьи, которую Фэрфекс написал для одного научного журнала. Я послал его ей, потому что в том номере была заметка о нашем фуршете.

– Вот как? – Мисс Кловис посмотрела на него озадаченно. – Интересно, что это за статья? Я-то не помню ничего такого, что могло бы ее оскорбить.

– О, ничего личного, просто она сочла статью Фэрфекса непристойной.

– Непристойной?! – Мисс Кловис возмущенно выплюнула глупое слово. – Но это же совершенно непредвзятый доклад о церемониях инициации в племени, которое он изучал: уединение мальчиков и девочек в буше, исход оттуда, танцы и свобода определенных форм поведения, с подстрочным, грубо-приблизительным переводом текстов песен…

– Очевидно, перевод Фэрфекса был слишком грубым, – хмыкнул профессор Мейнуоринг. – Нам надо помнить, что наша патронесса не антрополог.

– Что она говорит?

Профессор Мейнуоринг протянул ей письмо, и Эстер прочла такие выражения, как «глубоко встревожена», «крайне шокирующе», «неприятные подробности».

– Она явно понятия не имеет, как важно, чтобы была известна каждая подробность, – без обиняков заявила мисс Кловис.

– Именно, именно, но мне действительно кажется, что в данном случае Фэрфекс проявил чуть больше рвения, чем следует. И какая жалость, что у него так плохо с латынью!

– Тут как будто есть кое-какие латинские фразы, – сказала мисс Кловис, листая статью.

– Да, он знает ad hoc[12]и primus inter pares[13]. Столько-то он усвоил в своем «университете из красного кирпича»[14]. – Здесь у профессора прорвался снобизм выпускника Баллиола. – Он не из Оксфорда, знаете ли, и даже не из Кембриджа. Все, что расстроило бедную Минни, можно было бы изложить на латыни, и она была бы вполне удовлетворена. Некоторые женщины питают больший пиетет к древним языкам. Да, да. – Профессор Мейнуоринг потянул себя за бороду и принялся расхаживать по кабинету. – Латынь Петрония Арбитра или любого из латинских поэтов Серебряного века… – Он испустил экстравагантный вздох, точно мыслями перенесся в те дни элегантного декаданса. – Я бы очень миленько обратил все в латынь, если бы только Фэрфекс со мной посоветовался, но, разумеется, куда ему. Боюсь, бедняге это даже в голову не пришло. Джарвис приятный малый, но смирения среди его добродетелей не числится.