— Что уж это, как не стыдно! — ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала.

И Пахом ничего не разобрал.

— Нет, это она правильно! — изрекает он. — Лес рубить не женское дело.

— Тогда уж и жить бабам надо, как мужики! — склабится во тьме Тереха.

Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить.

— А все-таки разделимся! — сказала Дуня утром свекрови.

И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало.

— Ссоришь нас с сыном?

— Чем я вам не потрафляю?

Тем временем Пахом заметил, что у новой кошевки оглобля напрочь вырвана.

— Ах ты, зараза! — раздался надтреснутый голос во дворе.

Илья получил кнутовищем по затылку. Выбежала Дуня.

— За что, тятенька! Он ли на вас не робит? Как вы смеете!

Дуня тронула мужа за рукав, но тот вырвался.

Илья наладил кошевку, почистил коней и явился в избу. Он опять сел, раскинув ноги. Потом, ни слова не сказав отцу, ушел, запряг коней и умчался. Он вернулся поздно ночью пьяный.

«Этого не хватало!» — подумала Дуня и ушла спать к детям.

Наутро Пахом сильно задумался.

— Что мне побои-то сносить! — заявил ему Илья.

Ночью, пьяный, он ударился лбом о ворота.

… Егор давно советовал Пахому отделить молодых. Сам он отделил брата, и тот жил с Татьяной хорошо и тихо.

— Но как же делиться? У вас ничего нет, — сказал Пахом.

— Кони твои! — обратилась Дуня к мужу.

«Что же, как цыгане на конях будем ездить?» — подумал Илья и ухмыльнулся. А на душе скребло, хоть плачь.

— Заработаем и отделимся, — стояла на своем невестка.

— Да как же мы с Терехой жизнь живем и не делимся…

— Да, уж пропустил я время! — с тяжелым вздохом сказал Тереха. — А то надо бы было… Это… То есть…

Он уже лет двадцать сетовал в душе, что вовремя не отделился. Брат крутой, строгий. Он командовал Терехой, как солдатом.

А Пахому казалось, что Тереха им пригрет, и в правах с ним равен и что им обоим живется одинаково и очень хорошо.

Тереха тяготился, но терпел, опасался, что не сумеет жить сам. Он смолоду жил умом отца, а теперь привык жить по указке брата и согласен был впредь терпеть, лишь бы не брать на себя заботы, не думать о делах. Но и он недоволен, что Пахом на новом месте больно держится старины, уж очень он обычаю покорен.

Многие думы ложились у Терехи в голове, совсем не как у брата. Терехе нравилось новое, а Пахому — старое. Тереха подавлял в себе все свои желания потому, что боялся разлада.

Вся семья перессорилась в этот день. Все остались в обиде друг на друга.

— Илья! А Илья! Ну, что ты молчишь?.. Смотри, Илья, — вспыхнула Дуняша, оставшись с мужем наедине, — я тебя погублю, ей-богу погублю, если будешь молчать.

Илья ухмыльнулся. Приехал Митька Овчинников и подбивал его ехать в кабак, «под елку». Илье надоели домашние споры и раздоры. Угрозу жены он не принял к сердцу. Она ли не заступник его, не первый ли ему друг, холит его, нежит! «Любит, как же погубит меня?» — додумал он и опять ухмыльнулся.

Аксинья пришла и сказала Дуне:

— Мы старые, уходить от нас нельзя… Прости нас!

Молодая женщина потемнела лицом. Такая покорность и доброта свекрови были хуже зла. Она знала, что не смеет не жалеть стариков.

— Че же делать? — сказал Илья.

— Делиться надо! — ответила Дуня.

На это у Ильи не было ни душевных сил, ни решимости.

Он пожал плечами.

— Илья! Заклинаю тебя! Смотри! Я не шучу…

… На ямщиковой попойке у китайца в лавке Митька Овчинников спросил Илью:

— Что ты последнее время нос повесил?

— Дома нелады, — признался пьяный Илья, — у баб грызня.

— Стоит ли из-за этого! — Митька засмеялся, а Илья совсем понурился.

У Митьки дело не ладилось с Настасьей Кузнецовой. Он подозревал, что она не зря всегда ждала прихода «Ермака». Там, как он слыхал, есть один пропойца и прохвост, а Настя его жалеет.

— На золото я не пойду, — рассуждал Митька. — У нас все с ума сошли, отец ждет весны. Бабы жадничают. А я не ходил и не пойду. С Амура — никуда! И ты — плюнь на баб!

«Как же плюнуть!» — думал Илья.

— Бабы всегда грызутся. Что ты так удивляешься! Да Авдотья сама от семи собак отгрызётся. А ты так и будешь жалеть то мать, то ее… Бабы, они бабы и есть! Сплетки сплетают! А тебе-то что? Да пусть хоть дерутся!

Илья подумал, что, пожалуй, на самом деле не стоит так убиваться из-за бабьих ссор.

«Жалко, конечно, Дуню. Ну и что? Разве ей плохо? Разве мы не вместе всегда, разве она не любит меня? Дети у нас теперь здоровы!»

Илья решил, что нечего дома давать потачки, надо быть мужиком. «А я сам как баба, только и боюсь. Мать да жену!»

— Жена есть жена! — сказал пожилой ямщик. — Люби ее, как душу, тряси, как грушу!

— В тайге груши дикие, — отвечал Илья. — Их другой раз как ни тряси — толку нет.

— А на старых местах хороши груши, — сказал старик, — мягки и сладки.

— Так и ждут, кто сорвет, — добавил Митька.

Илью вдруг разобрала жгучая тоска и потянуло его домой. Больше не хотелось пить и разговаривать с Митькой. Илья недобро уставился. Подумал, что надо при удобном случае стукнуть его, заразу, за все. «Может, он и прав, но ловко бы двинуть его, чтобы сопло закровило».

Илья только не мог придумать, к чему придраться.

— Здравствуй, Василечек! — бойко сказала Дуняша. — Ты почему у Татьяны, а не дома? Покажи, какую книгу читаешь?

— Вот, гляди! А где Илья?

— Илья вне очередь уехал с почтой. Повез богатого китайца, крещеного. У него в Благовещенске свой маленький завод. Шуба на нем в тысячу рублей, сукно подбито собольим мехом, и роговые очки на носу. Вот это китаец! С ним едет свой врач, тоже китайский, ученый. А ты что не дома?

— А у нас свалка, читать не дают, — сказал Вася.

— Дерутся, што ль?

— Хуже… Приборка идет. Очищаются от грязи, а потом поедут в церковь очищаться от грехов…

— А я к подружке. Так она седня в батрачках? Ну я с тобой посижу…

Василий глянул в окошко.

— Она скоро придет! — ответил он.

— А ты, Васятка, читарем стал! Ну, покажи книгу… Хотя бы почитал. Илья у меня стал пьянствовать. Характера у него не хватает.