Когда переехал к жене, долго не мог привыкнуть, что моря в городе нет. Искренне удивлялся, когда его звали на пляж – какой может быть пляж на реке? Иногда ворчал: «Все-таки города надо строить только у моря, а то получается какая-то ерунда». Наконец понял, что тоскует по морю, как другие тоскуют по мертвым друзьям и близким, которых уже не вернуть. Хотя море-то никуда не делось, не исчезло, осталось на месте, если так уж приспичило, садись за руль и езжай. Иногда действительно ездил – к морю своего детства и к разным другим морям, но это не особенно помогало, словно бы для того, чтобы наслаждаться близостью моря, надо жить на его берегу, приезжим положены только ракушки и фото на память, сколько нащелкают. И больше ничего.

От долгой жизни у моря у Ганса осталось умение неутомимо плавать – не то чтобы как-то особенно быстро, или технично, просто естественно, как ходить. И еще имя, вернее, прозвище Ганс; родители рассказывали, сам он не помнил, как в раннем детстве любил подъемные краны, увидел издалека, когда всей семьей гуляли в районе порта, и влюбился с первого взгляда, смотреть на них спокойно не мог, начинал прыгать и орать от восторга. На подъемных кранах было написано GANZ, вроде бы венгерская фирма; на самом деле, неважно, главное, все они были «Гансами», как герои немецкой волшебной сказки, и он восторженно повторял за взрослыми: «Ганс, Ганс!» Так и получил это прозвище, сначала домашнее, но с легкой руки старшего брата Севки перекочевало в школу; поначалу оно казалось довольно обидным, потому что Ганс – это все-таки немец, а немцы – фашисты, но потом сам его полюбил и новым знакомым никогда не представлялся Геной, сразу говорил: «Ганс». И будущей жене так представился; потом, когда подавали в ЗАГС документы, Лорета увидела его паспорт и громогласно удивилась, насмешив всех вокруг: «Вот это номер! Ты, оказывается, Геннадий?» Выслушала историю появления прозвища и потом еще долго дразнилась, знакомя его со своими приятелями: «Это мой муж, венгерский подъемный кран».

Лорка вообще была классная. Умная, шебутная и веселая, ни дня рядом с ней не скучал, скорее закадычный дружище, чем жена. И похожа на мальчишку; вернее, не просто на какого-то абстрактного мальчишку, а на бывшего одноклассника, который почти сразу после выпускного как-то нелепо, недостоверно погиб, утонул по пьянке, ныряя с пирса. Ганс только несколько лет спустя, задним числом, такие вещи всегда медленно до него доходили, понял, что Сашка был его лучшим другом, а пока дружили – ну, просто об этом не думал. Чего тут думать, как есть, так и есть.

Очень без него тосковал и когда впервые увидел Лорету, натурально офигел, смотрел на нее и глазам не верил: ну ничего себе, Сашка воскрес. Умом понимал, конечно, что перед ним никакой не Сашка, а незнакомая коротко стриженная женщина с едва заметным чужим тягучим акцентом, но все равно вел себя так, как будто это Сашка и есть: пускал пыль в глаза, задирался, ехидно подкалывал, от сердца смеялся ответным колкостям, в шутку совал ей под нос кулак, жадно расспрашивал: «Как ты живешь, чем сейчас занимаешься, что читаешь, какую музыку любишь?» – и внимательно слушал ответы, потому что это и правда вдруг оказалось самым важным на свете – кто такая Лорета, откуда взялась, какая она и что надо немедленно предпринять, чтобы она никуда не делась, а осталась рядом с ним навсегда.

Впрочем, правильного ответа на последний вопрос он так и не нашел. Лорета в первый же вечер отправилась пить с ним розовую шипучку на крыше, куда пришлось залезать по шаткой пожарной лестнице, на второй оказалась в его постели, через неделю согласилась выйти за него замуж, был почти уверен, что в шутку, но уезжая домой, она позвала его с собой. И действительно стала самой лучшей на свете женой, регулярно подбивала его на дурацкие приключения, поддерживала любые идеи, не обращала внимания на заскоки и взбрыки, половины которых с лихвой хватило бы, чтобы свести с ума не одну жену, а целый гарем, великодушно пропускала мимо ушей глупости, легкомысленно отмахивалась от любых невзгод – подумаешь, и не с таким справлялись! – но в конце концов все равно оставила Ганса куковать в одиночестве. Не сбежала, не бросила, хотя так было бы в сто раз лучше: со сбежавшей женой можно потом помириться и снова съехаться, на худой конец, просто дружить. Но она умерла.

Ганс уже пять лет жил без Лореты; так до сих пор и не понял, зачем ему досталась такая судьба. Скорее всего, низачем, случайно, без какого-то особого замысла. Просто так получилось: жил долго и счастливо вместе со своей Лоркой, а потом остался один. Ничего не поделаешь, надо жить дальше и тосковать – о Лорете, о море, да много о чем и о ком. Странная это штука – тоска. С одной стороны, отравляет жизнь, а с другой, придает ей какую-то особую глубину. Примерно как в районе волнореза, семь-восемь метров, ничего выдающегося, но все-таки не по колено. Нормальный уже разговор.

Об отъезде даже не думал. Куда теперь ехать? Да и зачем? От себя не сбежишь, от отсутствия Лорки – подавно. По крайней мере, здесь у Ганса была необременительная работа консультанта при магазине музыкальных инструментов; сложившаяся репутация мастера, способного довести до ума самую безнадежную кривую гитару; сын, который хоть и уехал учиться в Германию, но часто приезжал повидаться, автобусом выходило дешево, а ехать всего одну ночь; куча – не сказать, что друзей, но добрых приятелей, заранее ясно, их будет здорово не хватать. И еще у него была музыка. Эта чертова музыка всю жизнь в нем тайно, невнятно звучала, а тут вдруг появились Симон и Яна, и все завертелось – в смысле, они втроем стали вместе играть. Пока непонятно, чем это кончится, в смысле к чему приведет, что у них в итоге получится, но вот прямо сейчас это было очень похоже на счастье; собственно, отличалось от счастья только полной невозможностью позвать на репетицию Лорку, и чтобы потом она повисла у него на шее, восторженно болтая ногами, смеялась: «Ну я и влипла! Был у меня просто дурацкий муж, как у всех нормальных людей, и вдруг оказался гением. Теперь, наверное, будешь нос задирать!»

Лорета на репетицию не придет и ничего такого не скажет, тут ничего не поделаешь. Но это не значит, что не надо играть.

В общем, жизнь была… В этом месте лучше поставить точку. Просто жизнь – была. Какая надо, грех жаловаться. Без Лорки, без моря, зато с рекой, приятелями, пивом, работой, музыкой и тоской. А когда тоски накапливалось так много, что всему остальному становилось уже некуда помещаться, можно было пойти посидеть у реки. Вроде ничего особенного, но у воды Гансу всегда становилось легче. Видимо, если долго сидеть на речном берегу, мимо проплывет труп твоей тоски.

В этот вечер Ганс пришел на набережную поздно, после репетиции. Поиграли-то отлично, даже немного слишком, словно в последний раз, а то и после самого последнего раза; в раю, наверное, ангелы так себя чувствуют, когда на арфах бренчат – ничего не имеет значения, ничего больше нет, только музыка и небеса. С непривычки чуть не плакал от счастья, и сердце билось с какими-то сладкими перебоями, но потом, когда доиграли и отложили в сторону инструменты, Ганса накрыл отходняк, натурально, как будто закончилось действие наркотика, и мир мгновенно стал бессмысленно тусклым, а ты сам – грязной, ветхой, в узел скрученной тряпкой; вроде и знаешь умом, что это скоро пройдет, а все равно кажется, теперь так будет всегда, и сидишь обессиленный, уставившись в одну точку, а душа тихонько подвывает, как уставший рыдать ребенок: «Не могу, не надо, не хочу, чтобы так!»