стояла в стороне и молчала. Но между мной и отцом в открытую бушевала война.

– Гей, гей, гей…

– Замолчи! – рявкнул он. Хватит. Карми не гей.

– Ты сам это сказал! Сказал это слово!

– Карми не такой.

– Он мне сам сказал. Вот почему ему так плохо – здесь невозможно быть таким, как он! Тут даже и слово «гей» сказать нельзя. А это все равно что имя Карми вслух не произносить. Все равно что делать вид, что самого Карми не существует!

Я убежал к себе наверх, споткнулся, упал, поднялся и захлопнул дверь. Сердце колотилось как бешеное, я не мог поверить, что все это случилось на самом деле.

Несколько недель мы не разговаривали. Отец с мамой проиграли мистеру Таубу в суде, и все родительские права вернули ему. Сам же Карми в школе не появлялся: с того дня, как мы отвезли его в больницу, его так никто и не видел. Заговорили мы друг с другом после того, как по общине разлетелась новость об исчезновении Карми. Первой об этом узнала миссис Фишер: она принесла Таубам еды и застала отца Карми в гостиной, сидящим с пустым взглядом. Карми не было и следа. Расспросив мистера Тауба, миссис Фишер узнала, что Карми уже неделю как ушел и не вернулся. Мы ждали, что мистер Тауб что‐нибудь да сделает – заявит в полицию, попросит помощи у общины, – но он бездействовал. Все сидел в кресле и смотрел в никуда. Мои родители, которые больше не отвечали за Карми, остерегались вмешиваться в ситуацию, как вмешалась в нее миссис Фишер. Они уже обожглись и не собирались заново раздувать едва потухший пожар. Я тоже просто наблюдал.

Наблюдал, как община засуетилась и тут же погрузилась обратно в сон. Наблюдал, как мистер Тауб худеет и губит себя день за днем, не пытаясь разыскать пропавшего сына. Наблюдал, как родители виновато и бессильно переглядываются, ни слова не говоря.

Как‐то вечером нас навестил раввин Хирш. Он переговорил с родителями, сказал, что последние месяцы для всех оказались непростыми, но пора двигаться дальше. Он смотрел только на родителей, а на меня – нет. Как будто делал вид, что меня не существует. А потом наконец поднял на меня взгляд и добавил:

– Пусть эта скверная история будет уроком для всех нас, – и поглядел мне прямо в глаза, будто желая сказать что‐то очень конкретное. Затем он отвернулся от меня, попрощался и ушел.

Я гадал, сбежал Карми или отец его выгнал. Мистер Тауб столько сделал, чтобы вернуть Карми домой, – невозможно, чтобы он сам же и выставил сына за дверь, но я понимал, что пути человеческой психики неисповедимы, особенно в наших краях. Не приходится ли теперь Карми попрошайничать целыми днями, а по ночам спать под мостом, думал я. Меня мучила тревога – кто знает, вдруг он покончил с собой.

По вечерам, перед сном, мне хотелось взять «Никон» и сфотографировать то место моей комнаты, где Карми раньше был, а теперь его нет. Хотелось распечатать этот снимок и в ярости порвать его на тысячу кусочков. Эта так и не случившаяся сцена была не чем иным, как отражением моего вдребезги разбитого мира.

7

Мой роман с Бруклином

Широкоугольная реальность

Нью-Йорк, 2010

взмыл в небо в два часа дня в одно из воскресений и разбился вдребезги о землю пару часов спустя. Я вышел из метро на Бедфорд-авеню и долго шатался в поисках подходящей локации для завтрашней съемки с начинающей моделью по имени Кейтлин. Я останавливался и разглядывал дома из красного кирпича, граффити, сделанные крутыми уличными художниками, женщин с длинными черными волосами и огромными голубыми глазами, серые поезда и карикатуры на рэперов. Я бродил по примыкающим к реке улочкам, вдоль польских пивных, мимо местных жителей, которые выкладывали за аренду в этом районе по три тысячи долларов. Остановился перед бруклинским пивным заводом и купил перекусить у уличного продавца, который радостно выкрикивал по‐испански что‐то бессвязное. Этот мир разительно отличался от Вашингтон-Хайтс, квартала, где жил я. В Уильямсбурге никто не бездельничал, сидя на ступеньках дома и болтая с прохожими, нигде не грохотала из раздолбанных колонок латиноамериканская музыка. Этому району была чужда атмосфера снобизма, типичная для Верхнего Вест-Сайда, куда я каждый день ездил на работу. Уильямсбург был одновременно молодым и старым, бурлящим, но не грубым, невероятно ярким, но не хаотичным. Я бродил без определенной цели, фотографировал казавшиеся мне подходящими для съемки углы улиц и отмечал адреса в блокноте, который таскал с собой в кармане. А потом я увидел их.

Они были с ног до головы одеты в черное и шли не останавливаясь. Женщины – в темно-каштановых париках, на лицах ни малейшего намека на макияж. На некоторых не парики, а головные уборы вроде шапочек для бассейна. Я в растерянности огляделся и понял, что прошел пару домов, пересек невидимую границу и оказался в царстве нью-йоркской ультраортодоксальной общины сатмаров. «Старбаксы» и «Данкин Донатсы» исчезли, будто их и не существовало вовсе, а вместо них появились магазинчики с серебром, религиозными книгами и кошерной едой. На школьных автобусах красовались надписи на идише, почти на каждом дверном косяке висела мезуза*.

Один мужчина как‐то странно кивнул мне – этот кивок мог означать и «Ты‐то что тут забыл?», и «Добро пожаловать в нашу параллельную вселенную». Я отвел взгляд. Не за этим я сюда пришел, не за тем, чтобы вернуться назад, в прошлое. Я побежал. Побежал мимо старух на ходунках и веселых детей с пейсами, с какими ходил сам еще несколько лет назад, мимо домов престарелых и детских садов, домов для бедных и частных домов с террасами, на которых можно строить шалаши на Суккот*. Я бежал, пока не выбился из сил, а потом, задыхаясь, дотащился до станции метро. На автомате вытащил из кармана проездной и вскоре уже сидел в поезде на Манхэттен.

Домой я вернулся, когда уже пора было отправляться на работу. Сет жарил яичницу, и запах средиземноморских специй разносился по всему дому.

– Ну что, мистер Уильямсбург, вернулся с победой?

– Нет, придется звонить Сидни и говорить, что там ничего не выйдет. Завтра подыщу другое место, – ответил я, не глядя ему в лицо. – Когда ты, наконец, научишься открывать окно во время готовки?

– Ладно, – Сет подскочил к окну и обеими руками толкнул створку вверх. Со звуком, похожим на конское ржание, окно немного приоткрылось.

– А почему тебя каждый раз об этом просить приходится? – не отступался я.

– Да ладно, успокойся, чего такого‐то? Чуть что у тебя не ладится, ты сразу возвращаешься в отвратительном настроении.

Я тут же развернулся и направился к себе. Еще не войдя в комнату,