веря, что все эти люди готовы в лепешку разбиваться по столько часов в неделю, и все забесплатно.

– Эзра, ты что, не понимаешь? – защищалась она, нетерпеливо фыркая, будто я просил объяснить, почему от перемены мест слагаемых сумма не меняется. – Надо вкалывать сегодня, чтобы пробиться наверх завтра.

За те пару месяцев, что мы работали вместе, я так и не понял этой тактики, но подстроился под нее без лишних жалоб. Смирился, что в мире моды можно только работать и молиться об успехе. Доверившись этой логике, я мечтал, что когда‐нибудь благодаря одной из этих бесплатных съемок смогу показать портфолио какой‐нибудь шишке из миры моды и получить настоящий контракт. То же касалось и моделей: пока они бесплатно позировали для Сидни, им виделись сияющие подиумы и дефиле Игаля Азроеля или Франчески Либераторе, а то и билборды c рекламой Кельвина Кляйна и Томми Хилфигера.

Все делалось ради будущего. Приходилось работать не покладая рук и тянуть шею в попытках разглядеть, что таит завтрашний день. Такой подход был мне не совсем по нраву, но я старался об этом не думать.

Вернувшись в четыре часа утра, отупевший за ночную смену, я обнаружил в почтовом ящике длинный узкий конверт со штемпелем Массачусетса. Пока лифт вез меня на пятый этаж, я быстро вскрыл конверт и вытащил стодолларовую купюру. Я повертел ее в руках, погладил кончиками пальцев, попытался отыскать что‐нибудь знакомое вроде пятна от штруделя или запаха маминых духов.

Надеюсь, у тебя все в порядке. Благослови тебя Бог.

Глубокий вдох – я яростно толкнул дверь лифта, будто желая выбраться из клетки, в которой меня заперли. Оглядываться назад было больно, но не получай я каждый месяц этот длинный узкий конверт, сошел бы с ума. Мне нужна была моя семья, и эти сто долларов, которые мама регулярно мне отправляла, были единственным, за что я мог уцепиться, ну и еще они давали мне пусть скромную, но поддержку.

Мама не хотела меня отпускать, а я не хотел, чтобы она меня отпускала. Мы застряли в измерении, где были далеки и одновременно близки друг другу, и поддерживали эти молчаливые, невидимые и сложные отношения с постоянством, которое каким‐то образом дарило мне чувство равновесия.

И тем не менее, вскрывая конверт и опуская в карман сто долларов, я каждый раз вынужден был напоминать себе – с самой настоящей болью, – что дом, из которого эти деньги пришли, – вражеская территория. Я не был там уже два года, и ничто не могло бы заставить меня туда вернуться. В памяти всплывали упертость и угрозы отца да вечно пустые слезы матери, но больше всего страданий мне причинял, подпитывая ненависть, которая, казалось, не знала границ, взгляд раввина Хирша – выразительный и ничего не выражающий одновременно. Все всё видели, кто‐то что‐то говорил, но никто и пальцем не пошевелил. Я чувствовал себя единственным и безмолвным свидетелем величайшей несправедливости из всех, что когда‐либо творились на улицах Брайтона.

Невозмутимость ультраортодоксальной брайтонской общины надолго оставила горький привкус. Годами я молча наблюдал за людьми и обычаями, которые были и моими тоже; не раз задавался вопросом, хочу ли я вообще быть частью мира, который сужу так сурово. Но я и представить не мог, что мне придется пережить то, что я пережил, столкнуться со слезами Карми, с порезами на окровавленной руке, со слепой яростью его отца и тупостью моего, с бессилием мамы и растерянностью общины.

Я больше не желал иметь с ними ничего общего.

Но я не обрывал истончившейся нити и принимал ежемесячную поддержку от мамы, которая – наверняка в тайне от отца – хотела напомнить о своем существовании и о том, что она меня любит.

А я? Я‐то ее любил?

Я достал чистый стакан, подошел к лампе на прикроватном столике и тщательно, каплю за каплей, отмерил снотворное. Семь, восемь, девять – считал я. Дошел до десяти и поставил его обратно. Растянулся на кровати и попросил Бога даровать мне сон без сновидений. Но приснилась мама: в первый учебный день она за руку вела меня в колледж Баруха, а потом ждала, пока я, остановившись на 37‐й улице, заказывал некошерный хот-дог в палатке; когда я обернулся к ней, она испарилась, а вместо нее за руку меня взял мистер Тауб и принялся упрекать в том, что я источник всех его несчастий – смерти жены и исчезновения Карми. Я проснулся через несколько часов, весь в поту. Снотворное помогло мне уснуть, но забросило в самую гущу кошмаров.

У меня было пять часов на то, чтобы найти для Сидни локацию и сообщить адрес остальным участникам съемки. Со слипающимися глазами я запрыгнул в первый же поезд в сторону центра, а потом на другой, идущий в Бруклин. Пересек реку и снова оказался под мостом, между двумя Уильямсбургами, полный решимости встретиться лицом к лицу со своими страхами и довести дело до конца. Справа от меня лежал хипстерский район для всех, маленькая столица развлечений made in Brooklyn, слева – столица ультраортодоксальной Америки. Всего в нескольких шагах передо мной мужчина с большим плакатом, гласившим «Вернитесь к Иисусу», и черным микрофоном призывал прохожих одуматься, пока не поздно. Я долго смотрел на него, а потом прищурился и сделал снимок. Подошел поближе.

– Здравствуйте. Как вас зовут?

Мужчина перестал кричать в микрофон и заговорил, улыбаясь неестественно широко.

– Здравствуйте, молодой человек. Меня зовут Мартин. А вас?

– Эзра. Очень приятно, – ответил я и протянул ему руку, которую он принялся яростно трясти.

– Почему ты хочешь обратиться к Иисусу?

Я огляделся по сторонам в поисках вдохновения. Заметил идущих мимо девушек – на головокружительно высоких каблуках и в юбках короче некуда.

– Полное отсутствие веры у моего поколения. Знаете, я фотограф и сегодня днем у меня тут съемка.

– Интересно, – ответил Мартин. – И что за съемка?

– Разоблачительная. Я хочу, чтобы у людей открылись глаза. Чтобы они увидели. Понимаете, мои ровесники полностью погружены в свою… повседневность. Они не видят ничего за пределами своего маленького мирка, состоящего из материальных вещей да политических лозунгов, придуманными кем‐то другим.

– Мудрые слова. Именно поэтому я каждый день стою тут по несколько часов. Чтобы звуки божественного послания помогли этим оскверненным ушам очиститься.

– Своей съемкой я хочу подчеркнуть отсутствие смысла в повседневной жизни моих ровесников. Наша модель будет воплощать пустоту современной молодежи. Мы противопоставим ее духовности людей вроде вас, которые стремятся возвратить этому заблудшему городу…

Мартин торжествующе улыбнулся. Пока я нес всю эту чушь, в голове возникла мысль. Я отправил мейл всем участникам – написал, что встречаемся в метро, там, откуда я вышел. «Приезжайте в удобной обуви, –