Молодожены, казалось, были полностью поглощены своей новой жизнью. Каждый день вместе приносил им все больше открытий. Оливер заглядывал на обед не столько для того, чтобы утолить голод, сколько для того, чтобы почувствовать губы Джеммы, ее сильные руки, обвивающиеся вокруг его шеи, услышать ее гортанный смех. Дни напролет она, как он считал, принадлежала ему. Вместе они ходили гулять и забирались к развалинам замка, хотя Оливер не видел в этом никакой романтики и не любил упадок и разорение, но ради любимой Джеммы готов был терпеть и его. Но иногда ему казалось, что у его молодой жены есть какая-то своя, другая жизнь. Он и сам не смог бы ясно объяснить, с чего взял это. Но отблески сокровенной, невидимой сути, ее тайных переживаний то и дело вспыхивали в карих Джемминых глазах.

Часто ближе к утру, когда небо светлело и постепенно становилось молочным, Оливер просыпался, как от удара, от ощущения чьего-то присутствия. Он приподнимался на локте, беспокойно оглядывая комнату, но не находил посторонних. Рядом с ним на широкой перине Джемма спала, разметавшись по постели, скинув с себя одеяло, словно в лихорадке. Ее волосы пламенели на белизне подушек. Оливер подолгу смотрел на спящую жену.

Она улыбалась. Улыбалась кому-то. Улыбалась так пленительно, так нежно, как никогда не улыбалась ему. Она словно вся тянулась навстречу своей долгожданной, потерянной и обретенной любви. Ее лицо становилось восторженным, одухотворенным, торжествующим – и таким далеким, что Оливер едва узнавал в этой влюбленной незнакомке собственную жену. И сердце его терзалось ревностью, тяжелой и неизбывной. За завтраком они обычно делились своими снами, но никогда после этих рассветов Джемма не рассказывала ему ничего особенного из увиденного ночью. Оливер вздыхал, и эти вздохи отдавали горечью.

Кэтрин теперь целыми днями занудствовала, рассказывая, что должна и чего не должна делать молодая замужняя леди. Она и мысли не могла допустить, что Джемма не собирается менять свое поведение. И что еще страшнее, Оливер не имеет ничего против этого. Бабушка Джеральдина и дедушка Уильям, видя, что дети вполне счастливы, сочли более приемлемым вообще ничему их не учить. В конце концов, любой человек будет жить только так, как ему удобно и хорошо, создав собственные законы, и молодая пара не станет исключением, думали они.

Джемма не обращала внимания. Ни на мать, докучающую своими поучениями. Ни на старшее поколение семьи. Все чаще она не обращала внимания даже на Оливера, но тот этого не замечал: он был счастлив уже тем, что Джемма стала его женой. Ее же мысли ежечасно, ежесекундно были обращены внутрь ее самой, туда, где под сердцем зарождалась новая жизнь.

Это была ее тайна. Ей казалось, что если она скажет кому-нибудь, что беременна, ее мирок рухнет от натиска советов, запретов, предписаний и причитаний. Она же просто хотела продлить эти ощущения таинственного и космического. Она почувствовала, что все изменилось для нее раз и навсегда именно тогда, в тот солнечный день, когда она лежала в каменной колыбели на вершине холма рядом с Оливером, но тогда еще не могла сказать точно. Вскоре после свадьбы она получила этому доказательства, и неожиданно для себя обрадовалась.

Джемма не очень-то любила детей. Они всегда казались ей чужеродными существами, непонятными, раздражающими, вечно сопливыми и ноющими. Когда родила Мэри Смитенсон, Джемма, как и остальные ее знакомые девушки, пришла проведать молодую маму и поглазеть на ребенка. Мэри лежала изможденная, бледная, с полопавшимися от перенапряжения сосудами в глазах, отчего напоминала скорее вампиршу, чем мадонну. Ребенок же… Он оказался синюшным, яйцеголовым, и, хотя остальные громко умилялись, Джемма поспешила уйти, боясь, что не сумеет скрыть отвращение: ее глаза всегда выдавали ее с головой, а это был не тот случай, когда стоило демонстрировать откровенность и пренебрежение приличиями. С тех пор Джемма избегала такого рода визитов. Даже подросшие дети, когда они становились вполне сносными, учились ходить и внятно разговаривать, не были для нее людьми в полном смысле слова – скорее, это были полуфабрикаты, заготовки для будущих людей. Джемма их недолюбливала и старалась держаться подальше, чтобы не ломать комедию умиления перед их родителями.

Сейчас ее отношение к детям мало изменилось, ничто не шевелилось в ее душе при взгляде на младенца в коляске или топающего в школу мальчугана. Дело в том, что Джемма не относилась к зреющей внутри ее жизни как к ребенку. Она не могла представить его себе в обличье новорожденного, зато прекрасно представляла, как он подрастет. Это, конечно, будет сын, а никакая не дочь. Джемма смирилась, что родит ребенка – и любила его уже заранее. Однако не говорила об этом никому, даже мужу, потому что хотела до дна испить это дарованное ей откровение и не желала никого посвящать в свое таинство.

Появление в семье молодого мужчины, Оливера, во многом изменило уклад жизни дома, и особенно фермы Вейлмартов-Донованов. Теща Кэтрин вздохнула спокойнее, когда сообразила, что он всерьез взялся за их дела. Конечно, Джемма была тут хозяйкой и царила среди грядок, клумб, сараев и хлевов, но ведь Джемма была только маленькой девочкой в глазах своей матери. Кэтрин всегда смотрела с недоверием на ее кипучую деятельность и каждый день помимо собственной воли ждала известия, что все пошло прахом, что овец скосила болезнь, или дождем залило теплицу, или морозом побило вишни, или… Да мало ли что может случиться на ферме, которой управляет не мужчина, а взбалмошная девица, пусть даже эта девица – ее собственная дочь. Кэтрин слишком сильно недооценивала саму себя, чтобы оценить по достоинству Джемму. Теперь же все изменилось. Появился Оливер, крепкая опора. Но в этот же день Кэтрин нашла новый повод для беспокойства и стала опасаться, как бы Джемма не сглупила и не выкинула какой-нибудь фокус. Ведь ей вряд ли могло понравиться, что Оливер вносит коррективы в дела фермы.

Однако Кэтрин волновалась зря. Оливер оказался достаточно умен, чтобы еще до свадьбы понять, кто истинная хозяйка на этих землях. Со свойственной ему предприимчивостью и деликатностью каждое свое предложение об обустройстве фермы он высказывал вслух при Джемме и пытался по ее говорящим глазам понять ее мнение. С каждым днем Джемма все чаще соглашалась с идеями Оливера, и если спорила, то по существу, а не просто ради спора.

Так продолжалось два месяца со свадьбы. Наступил декабрь. Джемма, не любившая холод и промозглость, все чаще засиживалась у камина в гостиной, кутаясь в пуховую накидку. Ее шоколадные глаза приобретали от огня (Оливеру казалось, что это от огня) какой-то новый оттенок. Молодая женщина все больше погружалась в свои мысли, какое-то дремотное оцепенение, и муж не мог понять, где она бродит. Иногда, позвав ее, он натыкался на ее ищущий взгляд, и вместе с узнаванием в ее глазах он замечал разочарование. Словно в своих видениях она искала кого-то, но не его.

– Джемма, я говорю, – он примостился у ног жены и обхватил ее колени руками, – про новые парники. В них можно было бы вырастить куда больший урожай овощей. Помидоры, например. Да и клубника не помешала бы. Как думаешь?

Джемма неопределенно покачала головой. Оливер не понял, что это означает, и пояснил: