Свой телефонный спич, который он произносил почти каждую неделю, он заканчивал словами:

– Я молюсь за три страны! Сначала за Россию, потом за Израиль, потом за Америку.

Или в другом порядке. Но Россия всегда у него была на первом месте. Страдал, когда выбрали Обаму, именно потому что боялся за Израиль, за его судьбу. Этот православный еврей, патриот-почвенник, глубоко любил Израиль, любил Америку. Такое чудо мог сотворить только ХХ век со всеми его катаклизмами, которые продолжались и после войны и длятся поныне. А потом за всех друзей, за близких. Кто теперь будет оберегать все три страны? Кто будет оберегать нас?

Шел март 1982 года. Мою свекровь Людмилу Владимировну Голубкину Михаил Шатров пригласил на премьеру своей пьесы о Ленине “Так победим!” Мне предложили пойти вместе с ней. Премьера была во МХАТе на Тверском бульваре. До театра я ехала на троллейбусе в сторону Никитских ворот. Вдруг какой-то огромный чин милиции остановил троллейбус: на погонах у него были крупные звезды, и при этом он вел себя как простой регулировщик – полосатой палкой разворачивал транспорт. Открылись двери, нас попросили выйти. Шел мокрый снег. Прохожих сгоняли с бульвара. Я растерянно стала объяснять, что мне надо в театр, и меня почему-то пропустили. Перед театром стоял забор из милиционеров, я с трудом просочилась сквозь него. Тут я увидела, как Шатров, размахивая руками, что-то объяснял моей свекрови. Как потом выяснилось, он был страшно взволнован и говорил, что на премьеру, видимо, собирается какое-то важное начальство, но кто это, он себе не представляет.

Когда мы вошли в зал и заняли свои места, оказалось, что возле каждого ряда стоят одинаковые люди в одинаковых костюмах. Они внимательно смотрели на зрителей и следили за каждым их движением. Неожиданно в зале включился полный свет, и обе ложи – слева и справа – стали заполняться людьми. Оказалось, что в них втекал длинный список членов Политбюро, который обычно произносили как белый стих: Андропов, Брежнев, Катушев, Гришин, Громыко, Кириленко, Мазуров, Капитонов, Тихонов, Устинов… И так далее. Зрители повскакивали со своих мест и как по команде стали бурно аплодировать. Я увидела, как волной подбросило мою свекровь, и она с абсолютно непроницаемым лицом зааплодировала вместе со остальными.

Потом все сели. Начался спектакль. На сцену вышел Ленин (Калягин). Он стал нервно ходить около секретарши, которой, как мы вскоре все догадались, он диктовал “Письмо к съезду”. Было видно, что актеры не совсем в себе. Они неестественно дергались и почему-то ужасно кричали. Скоро я поняла, что их, видимо, предупредили, чтобы они говорили громко. Потому что первая реплика из правительственной ложи была: “Не слышу!”

Но самое интересное началось минут через десять, когда Ленин-Калягин стал перечислять фамилии будущих преемников и диктовать секретарше слова про дурные стороны Сталина. И тут раздался скрипучий, громкий, но при этом знакомый до боли голос Генсека.

– Хто это?! – выкрикнул он. – Хто?

– Ленин, Леонид Ильич, – строго ответил ему сидящий рядом Андропов. И мы все услышали этот ответ.

Зал больше не смотрел на сцену. Действие переместилось туда, откуда доносились реплики и комментарии. Теперь сотни глаз наблюдали за ложей. Ленин-Калягин, поняв, что Генсек плохо слышит, подошел ближе и стал громко говорить прямо в ложу.

На некоторое время Брежнев затих. Стали меняться декорации. На сцене была Красная площадь, где Ленин-Калягин прощался с умершим Свердловым и произносил над гробом прощальную речь. И тут Брежнев неожиданно вскрикнул:

– Кого хоронют?

И тут же ответил себе сам:

– Суслова!! Суслова!!

Честное слово, старика было просто жалко. Он все воспринимал, как ребенок. Кто-то рядом из Политбюро прямо-таки зашипел на него:

– Это не Суслов, Леонид Ильич, а Свердлов!

По залу пробежал осторожный смешок. Было видно, что актеры еле сдерживаются, чтобы то ли не заплакать, то ли не начать смеяться вместе с залом.

Мне показалось, что из всех самым искренним и чистосердечным зрителем спектакля был Брежнев, который по-детски все переживал.

Я даже вспомнила, как в детстве смотрела в “Современнике” “Белоснежку” и, когда ее пыталась отравить злая ведьма, стала страшно кричать и звать напомощь гномов. Тогда меня увели из зала, и какие-то билетерши уверяли, что все непременно будут живы.

А тем временем в спектакле про Ленина снова изменилось пространство, и перед нами возник строгий Ильич, который ругал рабочих за то, что они хотят создать независимый профсоюз. Он ругался на них, не давая открыть им рта, обзывая их оппортунистами. Перед Лениным понурившись стоял оппозиционер Шляпников и мял свою кепку. За Шляпниковым стояли рабочие, которые неубедительно гундосили что-то про свои права.

И тут опять неугомонный Леонид Ильич включился в действие.

– Это “Солидарность”, – закричал он. – Это поляки. “Солидарность”!

В зале уже в голос захохотали.

Тут в ложе что-то грохнуло и зашуршало. Через несколько минут мы, устремив глаза в темноту, увидели, что наш Генсек исчез. А Андропов с Устиновым с нескрываемым вниманием, облокотившись на край ложи, продолжили следить за действием пьесы.

Во время перерыва, когда мы ходили парами по коридору, почти за каждым из нас следовали молодые люди. Это меня невероятно веселило, хотелось что-то особенное сказать, но свекровь крепко сжимала мой локоть. Когда мы вернулись в зал, то Политбюро снова заняло свои места, Леонида Ильича уже с ними не было. Наверное, его увезли домой и положили спать. Стало как-то скучно. Актеры суетливо доиграли свои роли. Занавес закрылся. Члены Политбюро вежливо похлопали.

Когда после спектакля мы пришли домой, кухня была полна народу. Мы стали возбужденно говорить, что мы сейчас расскажем нечто невероятное. Но все были заняты каким-то общим разговором и посмотрели на нас без всякого интереса.

– Если вы про Брежнева, то мы уже все слышали по “Голосу Америки”, – ответили нам и вернулись к своей теме.

В 1987 году мы отдыхали в Эстонии в курортном поселке Отопи. Стало известно, что сюда, недавно вернувшись из ссылки, на дачу Галины Евтушенко приезжает Андрей Сахаров с Еленой Боннер.

Скоро мы увидели старенькие “Жигули”, а затем и пару, прогуливающуюся на большом поле перед озером, где одиноко стояло заржавевшее Колесо Обозрения. Это был Андрей Сахаров с женой. Велико же было наше изумление, когда мы увидели, как Андрей Дмитриевич, приложив антенну небольшого транзистора к металлической конструкции колеса, усилил работу приемника так, что новости то ли “Свободы”, то ли “Голоса Америки” разнеслись по всему поселку. Кажется, речь шла об испытаниях ядерной бомбы в Китае. Сахаров стал громко комментировать возмутительное поведение китайцев и что-то горячо объяснять жене.