— Значит, вы думаете, — вскипел Питомский, — что — что мы… неискренно…

Остроглазый грустно поглядел на него.

— Не про то я, — вздохнул он и хотел продолжать, но в эту минуту звонко, спокойно и весело прервал его Юрий:

— Вы не правы. Отчего никто не скажет? Не все, но есть такие, которые скажут. Я вот, например, везде и всегда, если только меня спросят, могу "в открытую" сказать, чем я живу и как живу. Это моя правда, и думаю еще я, что она годна для всех. Я ее не проповедую именно потому, что слишком убежден в ее всеобщей годности. Многие и теперь живут ею, да, к беде своей, этого не знают. Знать, понять, — очень важно. Потом все будут знать. Непременно. А когда, скоро ли — я не забочусь, мне это все равно.

— Что ж вы загадки-то загадываете, говорите, — протянул остроглазый, не сводя взора с красивого, живого лица Юрия.

— Говорите, говорите! — захлопотал Морсов и, забыв, что он не "официальный" председатель, возгласил: — Господа! Слово принадлежит Юрию Николаевичу Двоекурову!

Юрий со своего места не видел только сидящих позади него. Но он слышал, что и там задвигали стульями. Остроглазый человек сидел прямо перед ним, старики в кафтанах тоже близко. Из-за них вдруг блеснули чьи-то знакомые синие глаза, но чьи — Юрию некогда догадываться. Очень уж все весело и занимательно.

— Я не отойду от нашей темы, — начал Юрий. — Мне это письмо самоубийцы очень поможет сказать то, о чем меня здесь спросили. И говорить буду попросту, иначе не умею. Ведь самоубийца Достоевского толкует о своем сознании. Дошел будто бы до высшей точки сознания, потому что ставит себе разные вопросы. Ну, а я думаю, что вовсе у него не высшая точка, а больная кривизна. Или, в лучшем случае, некоторое перепутье. Он же и сам себе противоречит. Говорит: "если выбирать сознательно, то уж, разумеется, я пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь". Вот это правда. Сознательно пожелать быть счастливым, пока я существую, — в этом, собственно, и вся правда человеческая, даже, если хотите, и "спасение" человечества. Только сознательное пожелать: это надо запомнить. Бессознательно или малосознательно, глупо и неумело, большинство людей (если не все) этим одним живут и всегда жили.

От неясности желания или от неумелости взяться, от вечных поэтому неудач, — люди мечутся в своих и чужих сетях и страдают. Наконец, выдумывают себе вопросы, со злобой говорят, что жить нельзя, потому что их нельзя решить, а между тем ни эти вопросы, ни ответы людям совершенно ни на что не нужны. Я не грубо как-нибудь говорю "нужны", нет, просто-таки никого из нас они не касаются. "Для чего?" — спрашивает самоубийца и продолжает: "Все, что мне могли бы ответить, это: чтоб получить наслаждение". Таким ответом он не удовлетворяется.

Я, мол, не корова и не цветок, я человек, потому что я "задаю себе беспрерывно вопросы" о смысле жизни. А по-моему, даже одно это хвастовство и презрительное отношение к животным — признак, что он еще не полный человек, а выскочка, и сознание его — еще так себе, полусознание: мечется, измышляет вопросы и "беспрерывно их себе задает", хотя и знает втайне, что ни одного не решит.

Впрочем, на вопрос "для чего?" он как бы отвечает: "ни для чего". Прекрасно. И я то же говорю; ответ "ни для чего" — правильный (раз уж навязались вопросы да ответы); но почему надо умирать, если мы живем ни для чего? Напротив, это именно ответ, утверждающий жизнь, толкающий жить.

"Буду нуль. Не желаю быть нулем. Провались лучше тогда все и вся". Скажите пожалуйста? Какая гордыня! Сидор Сидорович, который сотни веков был нулем и ничего себе, стал размышлять и решил: или мне чай пить, или пусть мир проваливается. Нет, высшее сознание сделает человека прежде всего смиреннее и проще. Христиане называют себя смиренными. А по-моему, христианство-то и создало величайшую гордыню, потворствуя капризам каждого Сидора Сидоровича, который "не согласен", чтоб мир существовал, если ему не обещают чаепития в вечности. К христианству я еще вернусь, а пока скажу, что с этими вопросами "для чего?", "зачем?" да "куда?", со всеми "исканиями смысла жизни" мы непременно должны будем кончить. Это придумки, освященные предрассудками. Считается уважительным — "искать смысл" жизни, а не искать — стыдным. Ну да со временем все это выяснится и поймется, как должно. Понял же я, — поймут и другие. Я убежден, что никакого смысла жизни нет, и твердо знаю, что он мне не нужен. Больше: знаю, что и никому он не нужен, только я это сознаю, и говорю, и так живу, как говорю, а другие, даже кто и живет по-моему, — молчат.

— Это старо, старо! — закричал Питомский. — И все давным-давно известно. И довольно пусто! А христианство-то вы зачем приплели?

Кто-то, изо всех сил спеша, боясь, верно, чтобы его не остановили, громко заговорил:

— Да вы не про то! А как же это: пожелать быть счастливым, и что ж? Разве от пожелания сделается? Жизнь без смысла, и тогда сделается? Я не понимаю, вы отрицаете же сознание?

Юрий терпеливо улыбнулся.

— Как отрицаю? Я ведь сказал — надо сознательно пожелать себе счастья, именно сознательно, умно и смиренно, себе самому, на то время, пока я живу. Заботиться о себе разумно и с волей. Довольно для каждого человека одной жизни и одной заботы.

Остроглазый человек заволновался, хотел что-то сказать, но другой, рядом, постарше, перебил:

— Это как же-с, себя устраивать, значит, в первую голову? Это мы слыхали. Это на каких же правилах? Да ежели каждый станет так рассуждать, чтобы ему одному чай пить…

Прежний голос, задыхаясь, выкрикнул:

— А такие правила, что "все мне позволено"! Стара штука!

— С чего вы взяли? — весело подхватил Юрий. — Отнюдь не все позволено! Отнюдь! Я только что хотел сам об этом сказать. Сознательно и умно устраивая свое счастье, я не должен вредить другим. Вот это надо все время помнить. Кстати, чтобы не вышло недоразумений, скажу сразу, что я понимаю под "вредом". Причинить другому вред — это значит поставить человека в такое положение, которого он сам для себя не хочет. Глубже этого "не хочет для себя сам" — я не сужу. И одним тем, что я нисколько не буду заботиться о пользе других, я избегну громадного вреда, какой мог бы тут принести, вмешиваясь в чужие желания. Еще, конечно, хуже, если я прямо вздумаю строить что-нибудь для себя на вреде другим, — это уж будет вконец неумно, это не усмотрение жизни, а данное жизни — обычная "борьба за существование".

— Скажите, — обернулся Юрий вдруг к старику, — а вы что же думаете, что чаю на свете очень мало? И вам уж не хватит, если я его попью? Хватит, с умом да мерой. Мера — вот тоже хорошая человеческая вещь, у животных ее нет. Я не прошу, чтобы вы мне чай добывали, я сам себе добуду, а вы сами себе. Если я о вас не стану хлопотать и вы обо мне, — право, мы лучше промыслим. Ведь вы не знаете, какой я чай люблю. А вредить вам мне и расчета нет.

Сделался шум. Кричали: "Это верно!" "Нет, слова!" "А если интересы встретятся?" "Да бросьте!" "Все теории обычного эгоизма, старого, как мир!"