цветами. И обязательно с юга вернутся птицы. Не все, что улетали, но вернутся.

Капитан Каява вложит сережки в мою ладонь и скажет на прощание: «Вольно! Молодец, чушпанка». И я уйду из Города пропавших без вести. И не обернусь.

Потускневший жемчуг вернется в мою комнату, и будут таять свечи, зажженные близкими людьми. А я направлюсь к своей точке невозврата. Мне не будет больно. Не будет страшно. Лишь спокойно.

Моему родному брату Алексею, ушедшему из дома 13 октября 1993 г., найденному 2 января 1994 г., посвящаю. Помню, люблю, встретимся.

Александр Можаев

Матрёна Ивановна

Матрёна Ивановна – старуха неопределенного возраста. Если вы увидите ее издали, навьюченную столь огромной поклажей, что и саму-то едва видать, но при этом проворно чикиляющую по тропинке, – вам, верно, покажется, что она довольно резва и молода. Но стоит только разглядеть ее вблизи – худую, горбатую, одетую в рваные, годами не стиранные, провонявшие мочой и потом лохмотья, – стоит увидеть ее синюшного цвета лицо, костлявые, черные от въевшейся коросты руки, к вам наверняка придет мысль, которую можно выразить тремя словами: «Столько не живут».

Ходит Матрёна Ивановна таким манером, что в движении голова ее по-гадючьи забегает далеко вперед, и оттого плечи всегда оказываются выше. Не приведи господи человеку несведущему повстречать Матрёну Ивановну в вечерних сумерках или в ночной мгле: кажется, топает на тебя безголовое чудище. Кто б на пути ее не был – прет не замедляя ходу, успевай только с дороги слетать. Доведись столкнуться с ней в потемках – пожалуй, затопчет и не заметит.

Появления Матрёны Ивановны воспринимали кто с любопытством, а кто со страхом и трепетом. Коль вылезла из своего логова – быть покойнику. На покойников у нее нюх. Не успел человек прикрыть глаза, еще и не остыл до конца, ни соседи, ни родня не ведают о беде, а Матрёна Ивановна уж вот, на пороге. Сядет тихонечко в уголок, терпеливо ждет, когда все скучные формальности закончатся и подойдет время самого главного – поминок. Ни одно подобное мероприятие без Матрёны Ивановны не обходилось, с этим давно смирились, свыклись, и, если кто умирал, а ее в ту же минуту вдруг не было, близкие покойного даже волновались: не случилось ли чего с самой Матрёной Ивановной? Но проходила минута-другая, и за дверью обязательно слышалось ее шарканье. Как же такое пропустить: этим она живет и кормится.

Просто так Матрёна Ивановна никуда не выходила, сидела смирнехонько в своем убежище. Случись: перестанут люди мереть – самой ей не жить. Но люди, на ее счастье, умирали, и Матрёна Ивановна этим всё сохранялась.

Вот идет, спешит по тропинке, а народ уж судачит ей вслед:

– Ну, вестница полетела… Кто ж это преставился нынче?..

– Должно быть, Васята, она уж давно плохая… – догадываются одни.

– А может, и Трифон Квас… – гадают другие. – У Трифона рак.

Но нет, ни Васята, ни Квас – на другой краёк повернула.

– Да там и нет никого такого… – теряются люди.

А скоро узнаю́т: и впрямь нежданно кто-то помер, на кого и подумать-то не могли…

На поминах Матрёна Ивановна по обыкновению садилась за первый стол и, когда все, отобедав, вразнобой крестясь, покидали дом, не спешила вставать со своего места, а дожидалась, когда сядет новая смена. И со вторым столом Матрёна Ивановна добросовестно пожирала все, что было положено на обед. Обязательно соблюдая строгую последовательность, начинала с кутьи, при этом чавкала и брызгала слюной так, что после нее к кутье уж никто не тянулся. Управившись с кутьей, тщательно выедала суп, кусочком хлеба начисто вытирала чашку после второго и, конечно, не забывала про пирожки и компот. Когда предлагали помянуть покойного водочкой – не пропускала и водочку.

Если похороны были богатые и на помины оставалось много людей, за столы садились по четыре и по пять смен. Матрёна Ивановна выдерживала все. Уже после третьей смены она сыто отрыгивала, икала, порой пускала дурной дух, но из-за стола не шла. Любые помины Матрёна Ивановна покидала последней.

Когда умирал кто-то из бедных стариков и народа было негусто, Матрена Ивановна оставалась недовольной и раздосадованной. Компенсируя упущенные возможности, она сгребала в свою безразмерную торбу недоеденный хлеб, пирожки и вообще все, что оставалось на столе.

Корить ее не корили – на поминах не принято осуждать, хотя люди посторонние, лишь волей судьбы попавшие в наши края, наблюдая за ней, все ж таки перешептывались в уголке:

– Куда ей только вмещается?.. Жрет без разбору, как волк…

Но Матрёна Ивановна не слышала этих разговоров, а если б и слышала, то вряд ли придавала им значение, чтоб изменить себе.

За обед Матрёна Ивановна никогда не благодарила. Это, верно, было оттого, что при обильных поминах она наполнялась так, что сказать какие-либо слова просто не могла, а при слабом обеде, по ее разумению, благодарить не имело смысла. Цепляясь за косяки своей поклажей, Матрёна Ивановна, все еще пережевывая и икая, неуклюже протискивалась во двор и молча правилась восвояси.

Сколько помню Матрёну Ивановну – она все в одной поре: то же синюшного цвета лицо, та же бегущая походка, те же вонючие лохмотья и те же дырявые, зимой и летом на босую ногу резиновые сапоги…

Когда-то, еще в детстве, мы с моим другом Славкой Крыльцовым со страхом уступали ей дорогу.

«Не стой на пути, когда Матрёна идет, – внушали нам матери. – К беде».

Два чувства – страх и любопытство боролись в нас. Брало верх первое, и мы, лишь завидев Матрёну Ивановну, загодя сбегали с дороги; но и второе нас не покидало, и мы, затаившись в сторонке, изумленно наблюдали за странной старухой.

Потом Славка окончил институт, стал работать в популярной газете и вот уже приезжает в родные края известным в области журналистом с громким именем: Вячеслав Крыльцов. Бывало, не успеешь телевизор врубить, а там уж Славка наш. То он с губернатором, то с министром умные разговоры ведет. Никто б и не удивился, увидев его с президентом, а то даже и с самой Пугачевой. Надо ж, как может повернуться судьба: когда-то у меня контрольные по алгебре «драл», а теперь такой человек!

На родительском подворье убрал Славка все старые городушки, выстроил терем с башенками, огородился каменным забором. Не усадьба – замок Средних веков. А на какой машине он приезжал! Вообще все при нем было значимым и особенным: будь то машина, собака или жена-красавица.

Людмила – жена Славкина, как я понимаю, тоже непоследний человек в городе. У ней там какая-то редкая профессия, не то менеджер, не то хрен его знает что, в нашем крайку и применения ей не сыщешь. Ну да речь не о том – уважали Крыльцова во всей нашей округе. Начальство из уважения даже побаивалось – мало ли чего сочинить может… А я, по старой нашей дружбе, всегда запросто с ним, да и сам он предо мной не заносился, частенько гостил у меня. К тому ж соседи мы, у нас даже банька общая.

Бывало, приедет – ночь-полночь, водочка, закусь – все с собой. «Затопляй баньку, Сань!»

А у меня уж загодя все наготовлено там: и вода, и дрова, только спичкой чирк – парок курится.

Сядем в предбанничке – Славка любитель простой обстановки, Людмила, даром что менеджер и наманикюрена с головы до ног, всегда красиво на стол подаст, улыбнется приятно, посидит с нами минуту-другую, винца пригубит да незаметно и упорхнет. Что значит – культура! К примеру, если возьмется моя Верка стол накрывать, непременно при этом скажет: «Да гляди не нажрись, как в прошлый раз!..» И по барабану ей, что рядом люди большие, может еще и не то спороть.

Трещат в печке дрова, вода тихонько шумит, чудно пахнет накрытый стол. Накатим стопку-другую – я и набрешу Славке всякой всячины про нашию жизнь. Набрешу, а он тут же все мои побрехеньки в блокнотик свой и запишет. Забавно, но все ж и приятно осознавать причастность к истории.

В один из таких вечеров Славка и говорит:

– Мне, Саня, нужна тема о необычном в нашем окружении человеке.

Наобум разве сыщешь такого? Тут я ему, шутки ради, и вспомнил Матрёну Ивановну.

– Она ж, – говорю, – поди Ивана Грозного помнит, если не боле, лет двести как – и не старится. Во – очевидное и невероятное в нашей жизни! Не человек – пережиток фольклору.

Сдуру, конечно, вспомнил, для смеху, чтоб веселей беседу продлить, а он вдруг призадумался на полном серьезе. Призадумался, распрощался да и пошел к себе. Я водочку допил и тоже отправился на боковую. Наутро проспался и забыл про наш разговор. Но скоро замечаю: отрешился сосед наш,