быв[шего] зав. евсекции ЦК ВКПб, и усиленной бдительностью после убийства т. Кирова он боится держать эти материалы в архиве. На мой вопрос, знает ли он содержание этих материалов, Хинчин сказал, что они сугубо секретные и что там имеется якобы жалоба от ЦБ Евбюро в Политбюро на генерального секретаря ЦК ВКПб (т. е. на Сталина. – Е. М.) по вопросу работы в Москве театра «Габима»…[242]

Согласно другим показаниям, о «контрреволюционной троцкистской работе», проводившейся Хинчиным и его коллегой Гершем Вербером, «свидетельствует выпущенный сборник для системы партшкол под названием „Генеральная репетиция 1905 года“», в котором они «при переводе на еврейский язык трудов Ленина, Сталина, Ярославского с целью пропаганды нац [ионалистическо]-меньшевистских и троцкистских идей умышленно исказили текст»[243].

Бляшову среди прочего припомнили, что его сняли с работы в институте «за протаскивание троцкистской контрабанды на курсах пропагандистов». Опрошенная следствием свидетельница утверждала, что он, как и Хинчин, «никакой научной ценности не представляет»[244]. По словам другого свидетеля, Бляшов был «более близок к беспартийным работникам, нежели к партийцам»[245].

Но особенно доставалось Максу Эрику, прежде всего – за «его отчужденность от партийной и советской действительности, что находило свое выражение в постоянной критике недостатков советской литературы»[246]. Научная «поросль» наперебой обвиняла видного ученого в различных «идеологических преступлениях». В одном из протоколов, например, читаем:

На протяжении всей деятельности Эрика в институте последний избегал советской тематики. Отношение Эрика к молодым советским научным работникам и к аспирантам было безобразным, несоветским. <…> В 1932 году институт готовился к юбилею К. Маркса, я написал большую работу «Литературные вопросы у Маркса и Энгельса». Эрик мою работу в своих рецензиях хвалил, но препятствовал к изданию этой работы[247].

Схожие утверждения находим и в другом протоколе:

Работая аспирантом в лит. секции, я наблюдал, что коммунистам-аспирантам и честным советским работникам Меркин никакого содействия в работе и в их росте не оказывал, а наоборот, всячески поддерживал и выдвигал социально чуждые элементы (Дубилет, Брянский)[248].

Свою лепту внесли и арестованные к тому времени «троцкисты» из числа бывших сотрудников ИЕПК, которые должны были засвидетельствовать контрреволюционный характер деятельности Левитана и его коллег. Кроме Лехтмана, уличающие показания против Макса Эрика и Бляшова вынудили дать и Григория Натановича Лозовика (1885–1936), профессора Киевского университета, крупного специалиста по истории Древнего мира и Ближнего Востока[249]. Его арестовали 28 февраля 1936 года как «активного участника контрреволюционной троцкистской организации, существовавшей в Киеве»[250].

Свидетельские показания были ретранслированы на допросах обвиняемых и большей частью ими отвергнуты, что, однако, не помешало отразить эти показания в обвинительном заключении, датированном 14 июня 1936 года. В нем опять-таки делался упор на наличие в ИЕПК «выходцев из еврейских националистическо-меньшевистских партий», которые направляли его работу «на путь политического вредительства». Приведем небольшие фрагменты этого характерного двенадцатистраничного текста:

…группа поддерживала и систематически выступала с защитой работавших в институте выходцев из еврейских антисоветских партий, допускавших политические прорывы в работе, ведя борьбу с лицами, пытавшимися выступать с разоблачением антисоветской линии работы института. Аналогичную отрицательную позицию они занимали в вопросе очистки института от социально-чуждых и классово-враждебных элементов.

<…>

В своей практической работе (литературной и редакторской) Левитан, Меркин и Хинчин, стоя на антисоветских позициях, допускали к печатанию книги, пронизанные националистическими трактовками, идеализацией контрреволюционного троцкизма и Бунда, с искажением цитат Сталина и Ленина.

<…>

Наряду с этим, обвиняемые Хинчин и Бляшов в своей лекторской работе пропагандировали идеи к[онтр]революционного] троцкизма и другие враждебные нам теории[251].

Отдельно отмечалась установленная следствием «связь Меркина с целым рядом лиц, прибывавших из-за кордона под видом интуристов и посещавших его на дому»[252]. В качестве примера таких лиц в документе фигурирует польский бундовец Гилинский, приезжавший в конце 1935 года[253]. В то же время на допросах повышенное внимание уделялось визитам в Киев двух других гостей из Польши – бывшего министра по еврейским делам в правительстве Украинской Народной Республики Моисея Зильберфарба (1876–1934) и лидера еврейского рабочего движения, члена ЦК Бунда, писателя и журналиста Якова Пата (1890–1966). Посещение Патом института и квартиры одного из сотрудников вызвало такой переполох, что инцидент разбирался на заседании парткома академии наук с участием руководителей ИЕПК, включая Хинчина и директора Горохова. В итоге секретарю парткома Михаилу Киллерогу было поручено «подробно ознакомиться с порядком посещения и ознакомления с работой института интуристами»[254].

Все обвиняемые так и не признали себя виновными, только один из них – Левитан – «виновным признал себя частично»[255]. И хотя в обвинительном заключении «политическое лицо» всех четверых было представлено в деталях и красках, составитель этого акта сделал вывод, что «следствием не собрано достаточно данных для предания привлеченных по настоящему делу суду». В итоге, «принимая во внимание их социальную опасность», следственное дело было направлено «на рассмотрение Особого совещания при Наркоме Внутренних Дел СССР с ходатайством о заключении обвиняемых в Исправтрудлагерь»[256].

Ходатайство, разумеется, было удовлетворено, и своим постановлением от 31 августа 1936 года ОСО отмерило всем максимально возможный тогда для этого внесудебного органа пятилетний срок[257]. Из ГУЛАГа трое из четверых осужденных уже не вернулись, а вернувшийся Бляшов погиб в Бабьем Яру[258]. Пришедшая в 1956 году реабилитация стала для них посмертной[259].

«Польский шпион» Авром Абчук

Наличие в ИЕПК значительного числа сотрудников с «запятнанной» политической биографией позволяло с легкостью привлечь к следственному делу других фигурантов и сделать его более массовым. Казалось бы, именно к этому чекисты и стремились. Всем обвиняемым на допросах предлагали назвать известных им лиц, которые в прошлом состояли в тех или иных еврейских партиях. Потенциальных жертв набралось немало. Но, в отличие от сотрудников Института польской пролетарской культуры, членами одной преступной организации их не объявили, да и арестовывали в разное время и по разным поводам, нередко без всякой ведомственной привязки.

Складывается впечатление, что чистки в эпоху Большого террора в значительной мере проводились «под заказ» – с ориентацией на врага, обозначенного в очередном оперативном приказе, директиве или шифротелеграмме. Конкретные деяния жертв значения не имели, и особые формально-юридические обоснования тоже не требовались. Яркий пример такого рода – дело Аврома (Абрама Пинхусовича) Абчука (1897–1937), еврейского прозаика и критика, научного сотрудника литературной секции ИЕПК.

Из института Абчука уволили еще в начале 1935 года – после зубодробительной критики, которой подверглась подготовленная