не найдя за что зацепиться, в конце концов ограничились кратким изложением его показаний в обвинительном заключении. Очевидно, сам по себе факт нелегального пребывания в Польше, во время которого советского разведчика дважды арестовывали и при этом оба раза освобождали, в свете «польского» приказа НКВД СССР № 00485 представлялся достаточно компрометирующим[296].

Не менее подробно следователи выпытывали у Хубермана и сведения о его «связях с разоблаченным двурушником Либербергом»[297] и другими бывшими коллегами по ИЕПК, а в обвинительном заключении сумели объединить обе линии – «шпионскую» и «троцкистскую». С одной стороны, по версии следствия, в пору работы нацменинструктором Киевского обкома КП(б)У Хуберман «по линии „ПОВ" вел разведывательную работу и ведал расстановкой кадров „ПОВ" из числа членов партии», с другой – «в период активизации троцкистского подполья в Киеве… был завербован в троцкистско-террористическую организацию одним из ее руководителей, быв[шим] заведующим] культпропом Киевского обкома Гуревичем, который и ориентировал его относительно террористических установок организации»[298].

Уже одной «шпионской» линии, согласно все тому же приказу НКВД, было довольно, чтобы подвести Хубермана под категорию лиц, подлежащих высшей мере наказания. Как видно из приложенной к делу справки, именно по этой категории он и был осужден 13 сентября 1937 года, а спустя четыре дня – расстрелян[299].

Рис. 2.6. Справка о расстреле Боруха Хубермана. Киев. 1937

Иначе сложилась судьба супругов Гусовских – библиотекаря ИЕПК Ривы Пинхусовны (1905-?) и ее мужа, главного бухгалтера института Хаима Нухимовича (Наумовича; 1898–1944). Взятые под стражу в апреле 1938 года как активные участники сионистской организации, они сумели выйти на свободу в январе 1939-го «за недоказанностью состава преступления»[300]. Появление такой экзотической по тем временам формулировки стало результатом окончания «ежовщины» и наступления «бериевской оттепели»[301].

Те же «обстоятельства времени» сказались и на судьбе старшей машинистки ИЕПК Доры (Двойры) Исааковны Штиф (1879 – после 1939), вдовы бывшего руководителя филологической секции Нохема Штифа (1879–1933), арестованной 1 октября 1938 года по делу «Украинского бундовского центра»[302]. У нее, связанной родственными узами с видными деятелями «буржуазных» партий (муж – один из руководителей «Фолкспартей», родная сестра – Малка Ефройкина, жена Израиля Ефройкина, сооснователя той же «Фолкспартей», родной брат – Моисей Зильберфарб, основатель Социалистической еврейской рабочей партии СЕРП), не было шансов остаться не замеченной органами. Характерно, что первоначальное обвинение – связь с бундовским подпольем – в феврале 1939 года заменили другим, не менее произвольным: участие в антисоветской деятельности мужа и брата (обоих к тому времени уже давно не было в живых)[303].

Поскольку следователей интересовали главным образом «преступные связи» Доры Штиф, о ИЕПК в ее показаниях упоминалось разве что попутно, когда речь заходила о контактах брата-эмигранта во время визитов в Киев или об окружении покойного мужа. Но на страницах трехтомного «бундовского» дела и сам институт, и его ведущие сотрудники мелькают довольно часто. Так, одному из обвиняемых, еврейскому писателю Нояху Лурье (1881–1960), на допросе 28 августа 1938 года был задан вопрос о «подпольной деятельности» Бунда в стенах ИЕПК и «связях с иностранными разведками», на что последовал ответ, заготовленный следствием, по всей видимости, заранее:

В 1930 году в связи с ликвидацией евсекции при ЦК КП(б)У центр бундовской антисоветской работы на Украине был перенесен в Киев, в Институт еврейской культуры при Академии наук.

Руководитель института Либерберг, его заместитель Горохов, Губерман, Эрик под руководством Левитана превратили институт в контрреволюционный националистический очаг, используя во вражеских целях материальные и культурные ценности, установили контакт с фашистским Виленским еврейским институтом.

Либерберг и Горохов по заданию ЦК Бунда, таким образом, установили тесную связь с закордонными еврейскими научными учреждениями и использовали это для борьбы с Советской властью[304].

Позднее, 26 марта 1939 года, при оглашении своих показаний на заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР Лурье заявил: «Этого не было. Я это отрицаю. Следователь в протокол записал это сам, и я должен был это записать (видимо, подписать. – Е.М.). Никакой подпольной организации „Бунд" не было»[305].

Можно только догадываться, с какой целью сценаристам этого дела, последнего массового дела эпохи Большого террора на Украине, понадобилось задним числом вовлекать в него осужденных по другим процессам «троцкистов», «террористов» и «шпионов», к тому же большей частью уже расстрелянных или умерших в заключении, да вдобавок еще и объявлять их бундовскими подпольщиками. Что касается Доры Штиф, то ее, как и Лурье, на указанном судебном заседании оправдали и освободили из-под стражи. Перед оглашением приговора в своем последнем слове она подчеркнула: «Под нажимом следователя я себя оклеветала, но, к счастью, не оклеветала других»[306].

По совпадению в один день с Дорой Штиф, 1 октября 1938-го, арестовали и Бузю (Бориса Ильича) Спивака (1894-?). В противоположность ей, он действительно являлся бундовцем с дореволюционным стажем и уже в советское время около десяти лет провел в ссылке и лагерях (с 1921-го по 1931-й – на Соловках и в Нарымском крае)[307]. На службу в ИЕПК Спивак поступил, видимо, в середине 1934 года – научным сотрудником исторической секции[308]. В следственном деле, правда, значилось, что он работал «переводчиком с русского языка на еврейский»[309]. Прошлое Спивака явно не составляло секрета для институтского начальства, и его уволили в ноябре того же 1934-го, когда над ИЕПК сгустились тучи[310]. Однако около четырех лет спустя при аресте он был обвинен в принадлежности не к «бундовскому центру», как Штиф, а к не менее мифической «меньшевистско-бундовской организации». Спустя еще год, 5 октября 1939-го, в отношении Спивака последовал приговор Особого совещания: восемь лет ИТЛ[311].

Некоторые выводы и наблюдения

Очевидно, что закрытие ИЕПК произошло вследствие изменений в национальной политике сталинского режима и не имело непосредственного отношения к наступившей вскоре эпохе Большого террора, хотя часть сотрудников, в том числе такие видные деятели, как Иосиф Либерберг, Макс Эрик и Михл Левитан, стали жертвами репрессий. Как это ни покажется кому-то странным, какого-либо единого дела, объединявшего всех «окопавшихся» в институте «врагов», не существовало. «Враги» оказались самых разных мастей: вредители на идеологическом фронте и троцкисты-террористы, националисты и шпионы, меньшевики и бундовцы. Соответственно, и арестовывали их по мере актуализации тех или иных «преступных деяний».

Как уже отмечалось, чаще всего основанием для репрессий становилась принадлежность в прошлом к «буржуазным» партиям, разумеется, преимущественно еврейским, но это отнюдь не придавало следственным делам «национальной окраски» – этнический