А Катуар так и не останавливалась возле него на своем велосипеде. Правда, теперь она стала брюнеткой.

На шестой день по радио сообщили о начале арабо-израильской войны. Уютный праздничный мир, в котором Анатолий Тимофеевич провел сорок лет, рушился на глазах под жестоким воздействием К-излучения. Надо было остановиться, пока не поздно. Но педант Анатолий Тимофеевич желал довести эксперимент до конца.

Наступил седьмой день. За завтраком жена зачем-то рассказала Анатолию Тимофеевичу про убийство президента Кеннеди в 1963 году. Анатолий Тимофеевич допил невкусный грузинский чай и вышел из дома.

В лаборатории он дал самый мощный разряд К-излучения.

В глубине веков крестоносцы наотмашь рубили головы сарацинам. Джордано Бруно мучался на костре. Наполеон приказывал в Москве вешать поджигателей. Солдаты с искаженными от газового удушья лицами падали в грязь под Верденом. В мюнхенской пивной несостоявшийся художник истошно кричал о «своей борьбе».

…Внутри «К-1» что-то вспыхнуло и экраны погасли. Гул затих. Анатолий Тимофеевич понял, что его изобретение, не выдержав напряжения, сломалось. По всей Дубне погас свет.

Анатолий Тимофеевич вышел из Лабораторного корпуса. Доцент Иванов сидел на лавочке с бутылкой пива и мычал что-то про Мурку и ее наган. Увидев профессора, он усмехнулся:

— А что если нам по американцам атомной бомбой жахнуть, а? Чтоб знали, гады, кузькину мать!

Анатолий Тимофеевич молча прошел мимо. На улице Революции, которая в другой истории была Заречной, Анатолий Тимофеевич вдруг услышал звон велосипеда. Да, это мчалась Катуар. Та, ради которой безумный профессор исказил всю мировую историю.

И все свершилось. Катуар притормозила около усталого профессора. Поставила ножку в застиранном носке на грязный тротуар. Повеяло духами «Красная Москва». Девушка посмотрела на изможденное лицо Анатолия Тимофеевича и спросила:

— Чего, отец, нехорошо тебе?

Мечта Анатолия Тимофеевича сбылась. Он победил.

— Мне хорошо, — он снял очки. — Теперь уже хорошо…

— Энде, Птица! Конец!

Катуар вытирает глаза лапкой Лягарпа.

— Спасибо, Марк. Спасибо, песок.

— Видишь — никого не убил в финале.

— Грустно. Всех жалко. — Катуар берет Лягарпа как младенца, укачивает. — Ты очень хороший, Марк. Очень чистый. Молчи! Я знаю.

ЗТМ.

— В общем, он снимает порнофильмы, — Требьенов смотрит на меня строго, ему не до шуток — Но нет хороших сценарных идей. — Я ведь вас правильно понял, Велимир Велимирович?

Господин вида учителя физики, в очках и аккуратными сединами, кивает:

— Совершенно нет. А я не хочу снимать убогие сюжеты, которые мне предлагают. Сильвер сказал — вы можете помочь. Денег у нас не так много, но как бы побольше, чем ваша стипендия.

ТИТР: ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО КАТУАР.

— Я не получаю стипендию, — отвечаю.

— Тем более вам это может быть интересно! А почему не получаете?

Требьенов останавливает меня жестом ласкового регулировщика (сам скажу!):

— Одна досадная тройка в сессии, Велимир Велимирович.

— А, понятно… Кстати, можете меня звать просто Мир Мирыч.

Требьенов послушно кивает и тихо поясняет мне:

— Пусть тебя не смущает слово «порнография». Искусство можно делать и здесь. Когда бы вы знали, из какого мусора…

— Не мусора, а сора, — уточняет Велимир Велимирович. Или Мир Мирыч. — Так что же вы скажете?

Что отвечать? Надо отказываться, и очень быстро, пока учитель физики не назвал сумму, которая может оказаться сильнее закона земного притяжения. Мои крошки-сюжеты не могут попасть в грязные руки. И зачем я столько лет страдал? Для чего развивал свой орган полета? Он нежный, он оголенный, чуть тронь, и я буду стонать…

— Мы предлагаем тысячу долларов за сценарий тридцатиминутного фильма.

— Почему именно тридцать минут?

Что ты спрашиваешь? Скажи: «Пшел вон, похотливый физик!» Тысяча долларов! Учитель физики бьет током.

— Больше — будет уже скучно. Все-таки у нас как бы такой особый жанр, — произносит Велимир Велимирович. — Давайте я вам покажу, что мы делаем. У нас есть очень хорошие фильмы. Приходите к нам в Институт тракторостроения.

— Куда?

Требьенов улыбается:

— Они арендуют там помещение. Все равно трактора никто не строит. Там же у них и студия.

Велимир Велимирович вынимает визитку из внутреннего кармана теплого пиджака, кладет передо мной:

— Вот адрес. Давайте завтра в два часа дня. Раньше не получится, я встаю только в 12: снимаем по ночам в основном.

— Приходится держать секретность? — вздыхает Требьенов.

— Да какая секретность, помилуйте! Днем все наши актеры работают и учатся. Ну что, рассчитаемся?

— А вы больше не будете кушать? — ласково осведомляется Требьенов.

— Нет, не буду. У меня своя диета. Не волнуйтесь, я заплачу.

Еще один удар током.

Мир Мирыч зовет официанта, перебирая рукой воздух. Я разглядываю его визитку: она перламутровая, искрится под декабрьским солнцем. Хотя в клубе «Ефимыч» нет никакого солнца. «Трубецкой-Бенуа Велимир Велимирович. Студия „Потемкин“».

Официант подходит, прилипает подошвами к деревянному полу и ждет, пока Мир Мирыч достанет из того же теплого кармана таблетку и прикажет:

— Мне стакан воды.

— Без газа, как всегда?

После четырех чашек кофе и суммы тысяча долларов мне тоже очень хочется стакан воды. Два стакана воды.

— Э-ээ… А можно…

Официант не видит меня:

— Что еще, Мир Мирыч?

— Что еще? Ну и, как бы, счет.

Снова Марк:

— А можно…

Официант поворачивает ко мне мраморное лицо. Язамираю. Официант не ждет, уходит вдаль. Скотина! Тварь! Ты будешь плясать под шум моего прибоя! Я залью тебе кипящий перламутр в глотку! Я вернусь!

— Что с тобой? — Требьенов вглядывается в меня.

— А что?

— У тебя такой взгляд…

Мир Мирыч зевает:

— Не высыпаюсь совершенно. А вчера еще был прием в Патриархии.

— Прямо в Патриархии? — Требьенов разводит руки, видимо, изображая распятие.

— Да. Моей жене вручали приз «Тихий ангел» — сам Патриарх. За ее фильм «Свято место».

— Да! — восклицает Требьенов. — Великолепный фильм! Просто великолепный!