— Вы видели? — Мир Мирыч подозревает неладное.

— Конечно! Такое нельзя пропустить. Актеры подобраны идеально!

— Вообще-то он, как бы, документальный…

Скромный зал. Иконы в золотых окладах.

Патриарх троекратно целуется с женой Мир Мирыча. На ее голове скромненький синий платочек. В первом ряду сидит Мир Мирыч, сочится миром. Патриарх затягивает пасхальным распевом:

— Этот фильм пронизан духом православия, и в наше тяжелое время способен пробудить в людях…

Стоп кадр. Стоп. Кадило, замри.

— Это было очень приятно, — завершает Мир Мирыч эпизод в окладе. — Прямо из рук Патриарха. — задумывается, прислушивается к эху далеких псалмов. — Мы с женой на одном курсе во ВГИКе учились. Только она потом пошла в документалку, а я стал игровые снимать. Наш курс вел сам Божедомский.

— Великий мастер, — прикрывает глаза Требьенов.

— А вы у кого на курсе учитесь? — Мир Мирович снимает очки, чтобы лучше видеть меня.

Использую туповатый, но верный фокус: перевожу цвет в ч/б.

Без очков монохромный Мир Мирыч уже не учитель физики. Смотрит искоса, со средневековым прищуром:

— У кого?

— У нас много преподавателей.

— Но в чьей ты мастерской?

— У нас нет мастерских на истфаке.

— Каком истфаке? Сильвер сказал, что ты на кинодраматургии во ВГИКе.

Официант приносит стакан кастальской воды на подносе. И листок со счетом. Мир Мирыч берет стакан, рука дрожит, в стакане рябь. Листок официант прижимает тяжелой солонкой — хотя ветра нет.

Мир Мирыч кладет таблетку в рот, глотает воду. Этой перебивки хватает, чтобы Требьенов проделал передо мной своими глазами несколько ярких трюков. Молчи, я сам все скажу!

Таблетка еще следует по бурому пищеводу навстречу язве, когда Требьенов произносит:

— Он учится индивидуально, у Ричарда Овсянкина. Родители оплачивают.

МИР МИРЫЧ Ах, у Ричарда… А кто его родители?

ТРЕБЬЕНОВ Бизнесмены.

МИР МИРЫЧ А где живут?

ТРЕБЬЕНОВ

В Москве.

МИР МИРЫЧ

Давно?

ТРЕБЬЕНОВ Всю жизнь.

МИР МИРЫЧ Не надо врать.

ТРЕБЬЕНОВ Но почему?

МИР МИРЫЧ Да ваш акцент!

ТРЕБЬЕНОВ Какой акцент?

МИР МИРЫЧ Такой акцент. Я слышу все.

ТРЕБЬЕНОВ Поверьте, мы…

МИР МИРЫЧ Ведь с юга вы?

ТРЕБЬЕНОВ Как вам сказать?

МИР МИРЫЧ Да мне насрать.

ТРЕБЬЕНОВ Простите, что?

Мир Мирыч надевает очки, снова становится милым учителем физики и возвращает нам цвет.

— Мне все равно, откуда вы, дорогие мои южане. Мне нужны сюжеты. Хоть с юга, хоть с севера.

Требьенов страдальчески смеется:

— Будут, будут, Велимир Велимирович!

— Набросаешь что-нибудь до завтра? — Он поворачивает ко мне голову, трет шею. — Чертов остеохондроз. А?

— Набросаю.

— Нужна драма. Причем с хорошим культурным бэкграундом.

— С чем?

— Мы стремимся работать на продвинутую аудиторию, не для ларьков на Курском вокзале. Может, что-нибудь историческое, раз уж ты историк? Все, до завтра. У меня через час кастинг.

— Что?

— Отбор актеров.

Мир Мирыч кладет под солонку несколько купюр, задумывается и добавляет еще одну. Встает, протягивает мне руку:

— До завтра. Бог даст, что-нибудь у нас и получится.

Требьенов уже отодвигает стул Мир Мирыча и спрашивает тонким голоском:

— А как бы мне получить членство в «Ефимыче»?

— Очень просто: нужны две рекомендации. Одну я тебе дам, а вторую… — озирается вокруг, морщится. — Да вон, хоть Иван Неронович. Когда протрезвеет. А зачем тебе?

— Очень приятное место и интеллигентная публика… Вы ведь не будете ходить, куда попало.

— Ну да. Не буду. Кстати, очень прошу: забудь слово «кушать». Такого слова в Москве как бы нет.

— Уже забыл!

— И еще имей в виду: Ричард Овсянкин умер полгода назад.

— Царствие небесное!

Аминь.

Наше время.

Можно вздохнуть свободно и крутить педали, пока не воткнулся в спицы очередной флешбэк.

Добрый Бенки, неси меня к моей Катуар на своих стальных чреслах! Мы прекрасны с тобой. Мой плащ развевается, накрывая Тверскую. Провались вся Москва, уйди сквозь песок, мне не нужен никто. Только девушка-диалогистка.

— Здравствуй, Катуар! Здравствуй, птица!

Она в белом льняном сарафане. Солнечный свет делает его почти прозрачным. Бенки дрожит от волненья.

— Ты на велосипеде приехал на свидание? — Катуар улыбается кому-то поверх моей головы.

— Да… Я так сроднился с ним.

— Интересно взглянуть и на других родственников. Много их там еще у тебя? Лягарпа не считай — он уже мой родственник.

— Еще пишущая машинка марки «Брунгильда». Но она старенькая, ей тяжело далеко ходить.

— Я ее не видела. Сдал в дом престарелых?

— Нет, она в секретере живет, в полном ампире. Зачем ей пылиться?

— Надо познакомиться. Но как мы пойдем в кино с твоим родственником?

— Я очень хочу тебя поцеловать.

— А Бенки тоже хочет? — она проводит рукой по рулю. (Алый лак я люблю.)

— Хочет. Но я раньше сказал, чем он.

— Целуй.

— Ты на каблуках, я не дотянусь.

— Мне встать на колени?

— Нет, я попробую взлететь.

— Ладно, начни с того, что проще, — она склоняет теплое плечо к моим губам.

Я целую его — прямо в татуировку «А».

— Какое у тебя глупое лицо при этом! — Катуар смеется.

— Почему я от тебя сношу все эти шутки? Особенно про мой рост.

— Да, конфликта не получается. Сплошной гур-гур. Противоречим законам драматургии.

15 лет назад.

— Мне кажется, молодой человек, вам нечего делать на историческом факультете. Вы не согласны? — Профессор Бурново отбрасывает зачетную книжку, она едва касается стола и прыгает мне на колени, бедняжка. «Укрой меня, спаси и сохрани!»