МАРК

И что?

КАТУАР

Божена бросила шить. Дети утешали ее, как могли. Муж присылал деньги, но никогда не появлялся в их доме. А она устроилась смотрителем в Музей стран Востока, где совсем состарилась. Ходила на работу в одной и той же кофточке. Однажды Божена увидела женщину в том самом платье из зеленого атласа. Она встала со стула, подошла и заглянула ей в лицо. Это была женщина, с которой двадцать лет назад исчез ее муж. Она совершенно не изменилась и была все такой же, румяной, тридцатилетней. Божена поняла, что сшила платье вечной молодости. Женщина, конечно, не узнала ее: «Бабуль, вы что?» Но Божена…

МАРК Подожди, Катуар. Тебя понесло в мистику. Давай без этого.

КАТУАР Хорошо. Божена была тренером по баскетболу…

МАРК Терпеть не могу баскетбол.

КАТУАР Из-за роста?

МАРК Из-за Буха. Он все время стирал в ванной свои майки после баскетбола. Потом развешивал. Меня это бесило.

КАТУАР Почему?

МАРК Просто бесило и все. Смотри — а что скажешь про эту женщину? Вон та могила — памятник в виде античной колонны.

КАТУАР Это… Пусть будет старая актриса по имени Амалия. Все звали ее Ами. Любила водку и писала мемуары. Стой! Я ощущаю себя героиней твоего сценария.

МАРК Так оно и есть. Ты моя героиня.

КАТУАР Я не хочу.

МАРК Почему?

КАТУАР Потому что ты уже знаешь финал. Марк, у тебя же нет ничего в жизни, кроме твоих сюжетов.

МАРК Теперь у меня есть ты. И я не знаю финала.

КАТУАР Сколько раз ты это говорил? Я пойду. У меня свой сюжет. И свое имя!

Она поворачивается и быстро идет к выходу. Марк пытается догнать Катуар, но он сильно хромает, и ноги коротки.

АМИ (из могилы, задорно) Не догоните, юноша, не догоните!

ФЛЕШБЭК. ТАГАНРОГ. ЗЛОЙ РОК.

Бабушка колышется около плиты. Блины, опять блины. Вечные блины. Их очень любит Карамзин. Но бабушка не любит Карамзина, называет его отца алкоголиком, а маму — женой алкоголика. Бабушка в своем байковом халате и полуразвалившимися ступнями ног сохраняет самодержавие.

Я хорошо помню вкусную спину бабушки в байковом халате, хотя лицо уже забываю. У меня тщедушная память на лица. Лучше всего помню судьбы. Но у бабушки не было судьбы, если не считать собраний жильцов во дворе, на которые она созывала магическим кличем. Никто не мог устоять перед зовом бабушки. Даже сосед, мастер похмельной резьбы по дереву. Он поднимался из гроба и шел на голос, не поднимая веки. Одаренные первой юношеской судимостью Перун и Ярило здороваются с бабушкой у подъезда и прячут окурки в кулаке.

Я выношу Карамзину блины украдкой, под покровом школьной сумки. Он жует их на диване фон Люгнера и провозглашает:

— Я настоящий червь мучной. Немного нервный, но ручной.

В этот раз тесто отвернулось от Карамзина. Бабушка, не оборачиваясь, глухо приказывает:

— Не носи ему блины.

— Кому?

— Шизофренику своему.

— Он не шизофреник.

— А кто еще? С таким отцом-алкоголиком.

— У него нормальный отец. Он ему книги привозит.

— И перестань плясать под его дудку!

— Блин, я не пляшу!

— Не груби. Он тебе говорит, ты все делаешь. Что ж ты такой слабовольный? А если он тебе скажет в окно прыгнуть, ты прыгнешь? А?

— Так прыгай же!

Комната Карамзина. Распахнуты тюлевые занавески. Из другой комнаты доносится хмельное ворчание папы Карамзина: у него три выходных, он пытается их сосчитать, но они расплываются в разные стороны. Июль в Таганроге — тяжел.

Я стою на подоконнике четвертого этажа. Карамзин покусывает ноготь:

— Прыгай! Сделай что-нибудь в жизни своей, бычок-песочник несчастный.

Внизу песочница, моя цель. Над песочницей через двор протянуты веревки с пыльным бельем. За деревянным столом, укрытым желтым линолеумом с педантичными ржавыми гвоздиками по периметру, в середине двора, на скамейках сидят в жарких позах Перун и Ярило, играют в подкидного дурака стертыми картами.

— А вот тебе вальтон пик! — ликует Перун.

— А подавись-ка королевичем! — Ярило выкидывает карту, как нож. — Бери, бери. Не ссы!

— Все равно будешь у меня дураком!

— А ты козлом!

— Че?

— Ты играть не умеешь, пидор!

— Че?

Возможно, их древняя дружба была бы разрушена в этот момент. Но спасаю ее я — как небесный пиковый валет.

Падаю, обрывая веревку с бельем. Простыни, наволочки, полотенца опускаются в грязь и на головы Перуна и Ярило. Вглядись, Бенки: это кадр, достойный идеальной комедии.

Если бы не боль в подвернутой, как у тряпичного Лягарпа, левой ноге. Языком я ощущаю вкус теплого железа. Пальцами правой руки безвольно перебираю песок. Не смею повернуться, пусть все остается так, в этой уютной пустыне. Отсюда мне уже не выйти. Хиштербе.

Надо мной небо Таганрога. Облака давят на глазницы, растирают песчаные смыслы об днище черепа. Хиштербе, хиштербе, хиштербе.

Сквозь самое тяжелое облако проступает лик брадатого старца, он беззвучно вещает:

— После святого обряда в песочнице ты принимаешь имя Марк — отныне, присно и во веки веков.

— Федор Кузьмич, а фамилия?

— Энде. Что по-немецки значит «конец».

— Я умираю?

— Воскресни! Все только начинается.

Облако искажается под ветром с Азова, старец в перьях разносится в прах.

Перун и Ярило выкапывают меня из песка. Они озабоченно матерятся, но я догадываюсь об этом лишь по их отточенной артикуляции: я ничего не слышу. Будто песок забил ушные раковины.

Потная бабушка уже тут, руки в тесте. Лица опять не вижу. Карамзин-старший подносит ослепительный стакан с водкой: станет легче. Бабушка выхватывает стакан и бросает в песочницу. Он утыкается скорбно, тонкие грани испачканы тестом. Водка уходит в песок. Левая нога вытягивается и становится ясно: я ей не хозяин. Бабушка беззвучно приказывает что-то Перуну и Яриле. Они встряхивают меня, отстранив от реальности.

ЗТМ.

— Йорген, где живет Катуар?

— Марк, а ты сам где вообще?

— На кладбище.

— Поздравляю. Как ты его назвал?

— Немецкое.

— Да, нет, мужика этого.

— Это девушка. Диалогистка.