Аурелио, несмотря на свою косичку, очень быстро прижился в племени. Он научился искусству просто жить, не надрываясь на работе, узнал, как быть при деле, не особо утруждаясь, и по-детски радоваться незамысловатым вещам – например, «токе-токе» (так назывались любовные забавы).

Аурелио познал искусство быть счастливым; в представлении наванте, жизнь на небесах ничем не отличается от земной, только там можно встретиться с теми, кто уже ушел, и еще с прародителем Мавуцинином. У колдуна Аурелио научился искусству врачевания, познал способы связи и общения с духами. Узнал все мифы и их мощный эзотерический смысл. Он выучил имена всех звезд, созвездий и промежутков между ними, узнал, что его лакуна зовется «тапир» и находится неподалеку от созвездия Южный Крест. Он выучил язык наванте, и оттого стал думать по-другому. В их языке не существовало слов для классификации предметов – наванте не склонны к обобщениям. Но у каждой вещи имелось безмерное количество имен, а потому язык развивался с пугающей быстротой, и требовалось пожить в других деревнях, чтобы поспевать за его изменениями. Один английский антрополог счел этот язык примитивным и почти негодным для общения, задав несколько вопросов девочке, изгнанной из племени за умственную отсталость. В действительности же запас слов у наванте едва ли не больше, чем у Шекспира, и уж определенно больше, чем у торопыги-антрополога.

Аурелио изучил все стороны жизни этого общества, его привычки, которые и отличают один народ от другого; он полюбился ребятишкам, потому что мастерил им традиционные игрушки. Например, погремушки – палочки с привязанными цикадами; если палочку потрясти, цикада дергалась и оскорбленно верещала. Он привязывал к слепням катышки хлопка – дети наблюдали, как здоровенные мухи летят, но вскоре выбиваются из сил, и их снова можно ловить. Он делал маленькие луки и стрелы с особыми наконечниками, к ним прикреплялись пустые ореховые скорлупки, и стрела в полете звенела.

Аурелио овладел искусством борьбы, весьма изощренной, ибо плененные янки научили наванте приемам джиу-джитсу; как и в дзюдо, поединки заканчивались, когда одного из соперников припечатывали к земле. Он освоил все тонкости биения себя в грудь – это делалось в знак приветствия и варьировалось в зависимости от социального положения адресата. Мог подражать крикам зверей, подавать знаки в лесу и подманивать добычу. Умел делать ножи и наконечники для стрел из зубов, раковин мидий и расщепленного бамбука; сидя в хижине, наигрывал на свирелях, дудках из коры и свистульках. Женщинам не разрешалось наблюдать за игрой, чтоб не сочли музицирование за слабость, и всякая свидетельница творчества должна была позволить оскорбленному исполнителю доказать его мужественность. Если это оказывалась девочка, музыканту приходилось ждать, пока она созреет, и лишь тогда восстанавливать попранное достоинство.

Аурелио дважды женился посредством брачного танца и познал, каково иметь тещу, которую надо кормить и с кем запрещено говорить напрямую – можно только через жену. Обе жены, пока были живы, рожали детишек, и Аурелио на себе испытал обычай «кувад». Когда подходил срок родов, он по четыре дня лежал в гамаке, стонал и сильно тужился, обеспокоенная супруга ухаживала за ним, а потом рожала, присев на корточки над ямкой в земле. Так мужчины отводили родовые муки от жен и брали их на себя.

Дважды Аурелио давал брачный обет:

Буду кормить эту женщину, как самого себя.

Буду заботиться о ней, как забочусь о себе.

Пусть будет во благо ей моя мужественность.

Ему ни разу не пришлось бить жен за неверность, как требовал закон; их ни разу не изнасиловали, а значит, не надо было так же поступать с женами насильников или избивать виновных, которым запрещалось сопротивляться. Преступлений здесь, в общем-то, не было – только против других племен: обычное дело – похитить чужих женщин, особенно тех, кто знал толк в гончарном деле. Похищенные женщины воспринимали это как должное и радостно обустраивались на новом месте; некоторые побывали таким образом в нескольких племенах.

У женщин имелись свои обряды, в которых мужчины не участвовали. Когда умирал муж, жена под корень обрезала волосы, и никто не смел просить ее руки, пока они снова не отрастут. Поскольку на это требовалось девять месяцев, траур длился приличный срок, а в дальнейшем не возникали сомнения по поводу отцовства. Женщины верили, что переходный период при половом созревании опасен, и в это время не должно быть потрясений, неожиданностей, чрезмерных восторгов и расстройств. Они полгода сидели сиднем в хижинах за ширмами, закрыв лицо волосами, ни с кем не разговаривали и гуляли в сопровождении матушек, лишь когда стемнеет. Словно бабочки из куколок, они выходили созревшими женщинами, получавшими право носить улури и выходить замуж. Мальчики не имели подобных привилегий: им отводилось три месяца на превращение в мужчину; их не допускали в огороженное место, где женщины пережидали менструацию, – что-то вроде женского клуба, аналога мужского закрытого музыкального общества.

Как и отчего Аурелио потерял жен и детей, почему оставил наванте, – это уже другая история, которая ждет своей очереди, как и рассказ о его встрече с Кармен в Чиригуане и женитьбе; но уже ясно, как Аурелио, горный индеец-аймара, превратился в опытного обитателя Джунглей (над чем ломал голову Педро) и почему до конца жизни он не ходил ни с кем рядом – ибо так нельзя передвигаться в джунглях.

Гарсиа поручили стать наставником и попечителем Федерико. К удивлению мальчика, оказалось, что Гарсиа – из тех смутьянов-священников, что оспаривают любое учение и все указания церкви, но до кончиков ногтей остаются католическими священнослужителями и притом революционерами-марксистами.

Гарсиа происходил из среднего класса, из Медельина – миленького городка на горном склоне, откуда был родом и учитель Луис. В девятнадцать лет Гарсиа влюбился в девушку из богатой семьи, но родители отправили ее к родственникам в Коста-Рику, чтобы положить конец неприемлемой связи. В Сан-Хосе девушка вышла замуж за уругвайца, владевшего громадным состоянием, а убитый горем Гарсиа предался в руки святой матери-церкви. В семинарии он был одинок, серьезен и прилежен, но наставников тревожили его неортодоксальные высказывания. Гарсиа направили в глубинку, в городок, где подобные вещи не имели большого значения, и он добросовестно принялся за выполнение своих обязанностей.

Нередко случается, что какая-нибудь дамочка-истеричка из зажиточных, воспылав необъяснимой страстью к приходскому священнику, доходит до того, что растопыривается перед ним, предлагая вкусить своих прелестей. Когда это впервые произошло с отцом Гарсиа, он, стараясь быть мягким и отнестись к ситуации с пониманием, сочувственно, однако твердо заявил даме, что подобное невозможно. Но та продолжала домогаться и преследовать его так настойчиво, что вскоре весь город взбудоражился от совершенно необоснованных слухов, будто у священника интрижка. Как-то раз Гарсиа весьма раздраженно и в недвусмысленных выражениях потребовал от дамы оставить его в покое. Та восприняла упреки как женщина, а не как христианка, и в уязвленной гордыне высокомерно поклялась отомстить; она написала епископу, что священник неоднократно пытался ею овладеть – чаще всего в исповедальне и на алтаре.