Они вошли в лагерь и оказались в толпе словно из ниоткуда появившихся партизан, которым хотелось посмотреть, кого привели; некоторые не прерывали беседы, но слова доносились до генерала, будто через толстое стекло, и он силился поверить, что все это происходит с ним наяву.

Через мгновенье он уже стоял перед Ремедиос, а та внимательно слушала Гарсиа.

– Обыщи его, – приказала она.

Гарсиа повернулся к генералу.

– С вашего позволения, – сказал он, и Фуэрте кивнул.

К несчастью для генерала, по дороге он не сообразил избавиться от офицерского удостоверения и личного медальона, тотчас обнаруженных Гарсиа в нагрудном кармане.

– Матерь божья! – вскричала Ремедиос. – Мы захватили не просто генерала, а генерал-губернатора Сезара! Просто не верится! Немедленно созываем совет. Федерико!

Мальчик выскочил на солнцепек и побежал к людям, что стояли поодаль и прислушивались.

– На совет! На совет! – кричал Федерико, размахивая руками; несколько бойцов затрапезного вида вышли из домушек и поспешили к хижине Ремедиос, где, усевшись в кружок, принялись оживленно выспрашивать друг у друга, в чем дело.

В хижине Гарсиа попенял генералу:

– Вы солгали. Сказали, что специалист по бабочкам и колибри. Лгать грешно перед богом и весьма неразумно – перед людьми с оружием.

– Я не лгал, – удивился Фуэрте. – Если потрудитесь заглянуть в мой багаж, там моя книга о бабочках. Можете почитать, если интересно.

– Благодарю, – ответил Гарсиа. – Можно мне еще взять «Беззаботные деньки в Патагонии»?

– Берите, – сказал генерал. – Только, пожалуйста, не перегибайте корешок.

– Здешний климат и насекомые испортят вам книжки раньше меня, – отвечал Гарсиа.

– Вы совершенно правы, – согласился Фуэрте. – Термиты протачивают дырки прямо насквозь, а когда идут дожди, я просто боюсь книгу раскрыть, совсем от влажности расклеится.

Гарсиа рассмеялся:

– Вот настанут мирные времена, генерал, и надо будет придумать книги, которым тропики нипочем.

– Когда настанут мирные времена, сначала надо будет научить людей читать. Боюсь только, слишком много денег уходит на содержание армии, которая защищает нас от вас.

– Мне почему-то не кажется, – ответил Гарсиа, – что, уволившись в запас, ваши солдаты непременно пойдут в учителя. Встретив в селении учителя, они его обычно убивают – если только он не женщина. Тогда сначала изнасилуют.

Некоторое время Гарсиа и Фуэрте молча смотрели друг на друга, потом генерал проговорил:

– Будь это правдой, друг мой, я бы отдал таких солдат под трибунал. Но я в это не верю.

Гарсиа усмехнулся.

– Генерал, – сказал он, прихлопнув комара на руке, – полагаю, вы немного погостите у нас – если, конечно, мы вас не расстреляем, – и вскоре сами поймете, чем занимается ваша армия. Поскольку Сезар находится в вашем попечении, меня весьма удивляет, что вы до сих пор не в курсе. Приказы военным исходят от вас.

– Отче, я никогда не отдавал приказов на огульные преступления, – очень серьезно произнес генерал. – Вы меня оскорбляете.

– Значит, левая рука не ведает, что творит правая, – ответил Гарсиа.

– Знаете, левые, по-моему, вообще не ведают, что творят, – заметил Фуэрте. – Как бы там ни было, отче, могу я попросить вас кое о чем?

Гарсиа кивнул.

– Если мне придется умереть, я бы попросил перед этим исповедовать меня, а потом пристойно похоронить.

– Не думаю, что до этого дойдет, но, если вдруг так случится, я, конечно, сделаю, как вы желаете.

– Благодарю вас, отче. Теперь позвольте спросить, как вы здесь оказались? Вы, божий человек?

– Хочу принести в этот мир немного добра. А вы с какой стати очутились в армии? Культурный человек, любящий бабочек и музыку Чавеса?

Тут влетел возбужденный Федерико.

– Выводи, Гарсиа! Его будут судить на совете как врага народа!

Генерал криво улыбнулся:

– Ну что ж, идемте, отче. А в ответ могу только повторить ваши слова.

Генерал, любитель птичек, шагнул из прохладного полумрака старой травяной хижины, и солнце осветительной ракетой ударило ему в лицо.

Прикрыв глаза ладонью, он увидел, что перед ним полукругом сидят человек тридцать партизан бандитского вида; одни рассматривали его с праздным любопытством, другие изничтожали взглядами, полными лютой ненависти, и это ошеломляло сильнее, чем тропическое солнце гор. Обернувшись, Фуэрте поймал взгляд Гарсиа:

– Еще, пожалуйста, позаботьтесь о моей ослице. Ее зовут Мария.

Крестьяне становятся партизанами совсем по другим причинам, нежели интеллигенты из среднего класса. У последних все начинается с теоретических убеждений, взлелеянных в горячих многочасовых беседах в кафе и столовых студенческого союза. Затем некоторые исчезают в сельской глубинке – например, Хуго Бланко в Перу – и пытаются, внедряя классовое сознание, организовать крестьян и горных рудокопов. Другие, как поэт Хавьер Эро[36]или Че Гевара, тратят жизнь в джунглях или в горах, где планируют героические «восстания», которые никогда не захватывают территории надолго, и в итоге всегда подавляются, поскольку крестьяне и перебежчики бросают позиции перед лицом наступающей армии.

Крестьяне часто не знают испанского, совершенно необразованны и всю жизнь отрезаны от мира. Их не интересуют многословные теории, они редко становятся партизанами, ибо принимают вещи такими, какие они есть, и не могут бросить наделы из опасения лишиться быков или потерять урожай.

Очень многие, однако, в рабских условиях гнут спину в огромных поместьях, что и за неделю верхом не объедешь. В Боливии и Перу проводились земельные реформы, но местные власти редко их поддерживали, и реформы вечно вязли в болоте жульничества и бюрократии.

Среди помещиков встречаются просвещенные и добрые хозяева – например, дон Эммануэль. Они строят дома для работников, открывают школы и больницы, содержат стражей порядка.

А вот братья Карильо были хозяевами совсем иного сорта. Тысячам своих работников они вообще не платили, но заставляли работать шесть дней в неделю, и за это позволяли крестьянским семьям иметь крохотные наделы, откуда три пятых урожая отходило тем же Карильо.

Словно этого невероятного рабства было мало, братья еще завели банду наемных головорезов, чтобы держать крестьян в узде, и неохотно допускали в свои владения местные власти. Карильо свободно пользовались «правом первой ночи», а уж насиловали и издевались, когда и где приспичит.