– а вы вообще уверены, что этот ваш дежурный врач существует? Ни разу с ним не встречалась.

ну – это был толчок, которого я долго ждал, вот только, признаюсь честно, я ожидал толчка в другом направлении. Я ожидал, что меня разубедят, отговорят, заставят отказаться от идеи самоубийства, а не подтвердят его необходимость. Потому что ну чертова же Повелительница топоров! Не встречалась она со мной, конечно. Я работал с ней в первые годы, утешал ее каждую ночь, убеждал, что муж простил ее. Я помог ей справиться, когда дочь окончательно разорвала всякие связи. Но это могло забыться, хорошо, ХОРОШО, но вот только что, когда у нас появилась ее внучка – кто утешал ее, кто помогал пережить это? И она даже не могла поверить в мое существование.

анна, Анна, ты, конечно, сумасшедшая маньячка, но это совсем как-то хуево.

хуево.

еще знаков мне было не нужно. Я развернулся и побрел обратно, в свой кабинет. Была мысль о последней сигарете, последнем глотке, но сколько их, последних, у меня уже было? Не счесть. Я посмотрел на свою записку, я написал ее еще тогда, когда собирался застрелиться в первый раз, но она осталась вполне актуальной, ничего изменять или исправлять не хотелось. Я взял пистолет, сунул дуло в рот. Еще раз недовольно подумал, что эх, [Анна], что же ты так со мной, а потом нажал на курок…

раз! – и все.

Которые это были похороны за последние месяцы? Четвертые, пятые? Самые тяжелые. Сегодня мы провожали того, кого мне было поистине жаль – одного из наших молодых врачей, и не побоюсь сказать – лучшего из всех. Мне не нужна была терапия, потому что со мной все было в порядке, и все-таки работа с ним была приятной, а главное – полезной. Несколько тяжелых периодов я пережила только благодаря ему.

Как жаль, шептались многие вокруг, такой милый, молодой, многообещающий, мягкий. Как жаль, думала я вслед за остальными, верно – жаль. И так неожиданно, будто бы иначе было бы проще. Но все-таки: еще днем мы болтали в коридоре о погоде и о том, что неплохо было бы не останавливаться на десяти сессиях, можно было бы продлить количество сеансов вдвое, если не больше – а ночью он застрелился.

Следователь расспрашивал нас потом, слышали ли мы что-то, и никто никак не мог договориться не то что об этом, а хотя бы о том, какая погода была той ночью. Кто-то мерз, кто-то помнил ливень, кто-то снег. В ту ночь был штормовой ветер, метель, я помнила, но какое это имело значение? Я не слышала выстрела. Я помню, как громко сломалась ветка – от ветра, должно быть. А может, этого и не было, потому что утром я не увидела во дворе никаких веток. Ксения помнила, как камень стучал по водостоку и удивлялась тому, что нет луж – это когда не пряталась по всей лечебнице от Следователя, который все время находил ее, только чтобы смотреть несчастными глазами и мямлить невразумительную ерунду. Наполеон твердил о том, что выстрелов было несколько. Гаечка с Котиком говорили, что слышали, как грохнула выхлопная труба. Было бы приятнее вообразить, что кто-то приехал, несколько раз выстрелил в милейшего врача, который отчего-то задержался в лечебнице на ночь…

– Он был дежурным врачом, дорогая.

– Нет у нас никакого дежурного врача.

– Верно, Анна, теперь нет.

Антуан и Артур не покидали меня с момента, как я услышала новости. Нужно было, наверное, кому-то сказать об этом, но я пока не хотела.

Что я хотела, находила важным – чтобы бедному мужчине досталось немного покоя.

– Но нам ведь не досталось? И ничего, отлично себя чувствуем.

– Я бы поспорил, коллега.

Я не любила, когда они спорили, но все-таки предпочла протолкаться к главврачу, а не разнимать этих двоих.

– Не надо отдавать его монстру, – шепотом попросила я, нормальным голосом. Нормальный голос прозвучал очень похоже на тот, которым я имитировала свое нездоровье, и я опешила, потому что не ожидала такой схожести.

Главврач внимательно поблестела на меня линзами, печально улыбнулась.

– Но это наша традиция, милая Анна. Мы же не хотим, чтобы трупы оживали в полнолуние и возвращались за живыми?

Мы не хотели, точно. Но еще точно было то, что я не думала, что по-настоящему верю в эту традицию. Можно было расспросить кого-нибудь, кто бродил у озера в нужные ночи, ту же Ксению, но мне было неспокойно, и я решила, что ничего не заменит личных наблюдений. Антуан и Артур отвлеклись от брюзжания друг на друга, чтобы поинтересоваться – каждый в своем стиле, но с одинаковым общим смыслом – не рехнулась ли я? Я проигнорировала – и вопрос, и то, что они были правы.

После самоубийства условия должны были стать строже. Лечебницу вроде как ждала проверка, на общем собрании главврач объявила, что нужно завязывать с привычкой бродить по ночам где попало и вообще выходить из запертых комнат. Все разноголосо согласились, но наступила ночь, и что же? Коридоры и комнаты были, кажется, даже полнее обычного. Ксения в библиотеке громко ссорилась со Следователем по телефону, я немножко послушала, как она обвиняла его в желании чувствовать себя Пигмалионом, но она-то нихрена не Галатея и у нее нет ни малейшего желания впитывать мудрость и подчиняться твердой руке. Я не очень верила, что Следователь считал себя Пигмалионом, скорее, что он взвалил на себя все на свете, как бедная Антигона. Наполеон кокетничал с кем-то в алькове у кабинета главврача и обсуждал какой-то детектив или триллер. Толпы бродили по коридорам, обменивались светскими мелочами – как дела, дорогие друзья, погода, состояние, новости, читали ли вы что-нибудь захватывающее в последнее время? А успокаивающее? И как там чертова Бетти в Толстушках против Худышек, наверняка продолжает тайком жрать чизбургеры и совершенно не худеет.

Я отвечала на вопросы, задавала свои, соглашалась, спорила, меняла мнение и наконец вырвалась наружу, в ночь, которая после ярко освещенной лечебницы была непроглядно темной, казалось, даже река будет спотыкаться о камни. Увязнет ли озеро в собственном иле? Я направилась к нему. Признаюсь, эти ночные прогулки не шли мне на пользу, это было ясно и без врачей, и без призраков. Нервотрепка не шла мне на пользу. Вечный холод – тем более. Стоило бы отдохнуть, отдышаться, остановиться, но передышка значила время для размышлений, а сейчас, когда в лечебнице наблюдалась Инга, размышлять мне хотелось даже меньше прежнего. Да и к чему это? Я давно уже могла сознаться, признать свою вину, покаяться, но все эти вещи предполагали одно – стремление к прощению. А у кого мне его просить? У мертвых? У главы деревни, которая никогда больше не назовет меня истинным именем? У Инги?

Иногда я думала, прощение могут просить не для того, чтобы получить его, а чтобы стало легче, чтобы освободиться от части вины. Или чтобы не почувствовать себя лучше, а потому что так будет справедливо. Ничего не ждать, не ожидать, и все-таки признать вину. Я была не из тех, кто справится с такой задачей. Это – или что-то другое, никак не уловить – меня разозлило. Я почувствовала, как поднимается волна, схожая с волнами в мультфильмах, которые оканчивались тем, что из ушей валил пар, раздавался свист, и голова персонажа становилась вскипевшим чайником. Нужно было разбираться со злостью, в ней всегда прятались другие эмоции, но сегодня мне было не до того. Лес чернел, всхлипывал, страдальчески скрипел, и я чувствовала, что он-то меня понимает. Не призраки с прямым доступом к моей голове, не терапевты, включая того, чье тело я рассчитывала скоро найти, не я сама даже, а старые деревья.