Гоша перевёл взгляд в небо, продолжая медленно идти по ярко-зелёной, только что проклёвывающейся из-под земли траве. Так, стоп. Откуда здесь трава, если мы шли по дороге?

— Я мог бы помочь каждому из вас, — продолжил Гоша, — Привести вас к раю. Внушить вам счастье. Но что бы тогда осталось от вас? От вашего свободного духа? От вашей природы? Ничего. Ничего из того, что делает вас людьми. Ничего из того, что есть любовь, свобода и вдохновение в вас. Вася, ты понимаешь?

Гоша посмотрел на меня, взяв за плечо. Его глаза отливали мягким золотом, яркими искрами оседая на щеках и растрёпанных волосах. В груди опять забилось то вчерашнее упоительное ощущение свободы. Я не мог ему врать.

— Ты поймёшь, — проговорил Гоша. — Очень скоро ты поймёшь меня.

Пойму. Я тебя пойму. Но мне нужно время. Хотя бы ещё чуть-чуть.

Гоша отпустил моё плечо и пошёл вперёд по опушке леса. По опушке леса?

— А где мы? — изумлённо спросил я.

— Не узнаешь? — довольно спросил Гоша. — Я подумал, что дорога от перекрёстка до дома слишком коротка и не слишком живописна. А тут — другое дело. Может ли быть что-то красивее этих ёлок? — он ласково погладил разлапистую пышную ветку по жёсткой хвое.

Вот туда, — Гоша указал на склон чуть в стороне, — вы с мамой ходили за ягодами, а с папой — за грибами. А вот там, за теми кустами можжевельника, спрятался Женька, когда — помнишь? — вы с мамой его потеряли и ты в первый раз в своей жизни испугался за другого человека. Помнишь, что о чём ты просил меня тогда? А я помню прекрасно. «Пусть лучше я, а не Женька».

Я налился краской так, что стало жарко. Я хорошо помнил тот случай, когда я, сам ещё мелкий, вдруг подумал, что Женьку больше не увижу. Как я бегал по всей поляне, с затаёнными слезами выкрикивая имя брата, ругая все на свете: эти дурацкие ягоды, высокую траву, щупальцами сплетающуюся вокруг ног, Женьку, который не отзывался, маму, взявшую мелкого с собой в лес… Потом я ещё много раз повторял эту фразу — «Пусть лучше я, а не Женька» — когда он болел, когда качели случайно прилетели ему по голове, когда он забил гвоздь почти себе в палец…

— Да, помню, — глухо ответил я. — Зачем мы здесь?

— Ни за чем. Просто хочу, чтобы ты вспомнил. Вместе со мной.

Я промолчал, не зная, что ответить. Хоть все было уже давно, года два назад, вспоминать это все равно было неприятно. Особенно потом, когда я понял, что мама не очень-то и переживала, прекрасно зная, что Женька просто играет и наверняка сидит где-нибудь под кустом или в траве, пока я в нарастающей панике ношусь по поляне, топча ягоды и заглядывая под каждый лист.

— Может быть, мама и не переживала, — беззаботно откликнулся Гоша, — главное во всём этом — то, как переживал ты. Эти твои слова — «Пусть лучше я, а не Женька» — ведь это то, что и есть ты.

— Ты читаешь мои мысли? — тут же смутившись, пробормотал я. — Не делай так, пожалуйста.

— Твои мысли — всегда с тобой и принадлежат только тебе, я на них не покушаюсь, — спокойно ответил Гоша, — но я слышу все, что ты говоришь мне. Видимо, эту мысль ты тоже адресовал мне.

Я снова промолчал. Мы шли по тихо и мирно хрустящему, как дед, разминающий свои кости, сухостою вдоль ручья. Пружинистая мягкая земля под ногами была сырой, и, если бы не высокие резиновые сапоги, я бы уже вымазался в грязи с ног до головы. Над головой то и дело шныряли довольные ярким весенним солнцем воробьи и с шумным чириканьем клевали дикую яблоню чуть в стороне. Так и хотелось лечь на мягкую сухую траву и, забыв обо всем на свете, смотреть до рези в глазах в голубое небо и больше никогда не думать о том, что же нужно говорить Богу при личной встрече.

Гоша ухмыльнулся, но промолчал, а я снова смутился и залился краской.

— Слышал, что тебе сегодня в столовой повезло, — видимо, сжалившись надо мной, начал Гоша, — ну и как это — наконец почувствовать себя обычным человеком?

— Ещё спрашиваешь! Да это лучшее, что было со мной в жизни! — облегчённо ляпнул я, обрадовавшись, что больше не надо придумывать, что сказать.

— Прямо-таки лучшее? — ехидно осведомился Гоша.

— Конечно! Я ж об этом лет с семи мечтал! — я вдруг вспомнил физиономию Тёмы, когда тот увлечённо пытался рассмотреть оранжевый соус на своём носу, и прыснул. — Ты бы видел Тёмкину морду! У него так подгорело от слипшейся лапши, что он даже про моё купание в луже забыл! — я счастливо рассмеялся. — Эх, хорошо все-таки, что ты на моей стороне, а не на его! Я уж думал, от этой чёртовой лужи уже никогда не отмыться…

— Вася, — перебил вдруг Гоша, — а с чего ты решил, что я не на его стороне?

Я тут же заткнулся, недоуменно посмотрев на него. В смысле, с чего?

— Э… ну ты же мне помог… Я думал…

— Я не помогал тебе. Ещё раз, Вася — я никому никогда не помогаю. И ещё раз — вчера ты сделал свой выбор — и теперь несёшь за него ответственность. Точно так же, как и Тёма несёт ответственность за свой.

— Но…

— Конечно, я на твоей стороне. Но я и на стороне Тёмы. Вы оба дороги мне одинаково. Как дорого мне и каждое ваше решение.

Я на всякий случай разулыбался — мало ли что, вдруг это его божественная шутка.

— В смысле — на стороне Тёмы? Он же… Это же Тёмка! Как ты можешь быть на его стороне?

— А что не так? — картинно-непонимающе захлопал ресницами Гоша.

Нет, кажется, он не шутит. Он что, совсем не понимает?

— Что не так? — переспросил я. — Ну, например, то, что Тёмка и его бешеные собаки скинули рюкзак Настьки Ковтун с моста прямо в реку? А Ваньку Тарасова, которого они же избили совсем ни за что? А то что из-за этого дебила в школе на переменах вообще никто в коридор не выходит, даже, блин, директор! А если бы не ты, мне бы эту дурацкую лужу припоминали до конца жизни! Тёмка, наверное, от счастья прыгал, когда меня увидел! Почему ты на его стороне?! Это несправедливо! Он же… — я попытался подобрать слово, чтобы Гоше все сразу стало понятно, — злой…