За время этого долгого путешествия Синдэ хорошо изучил характер молодого караванщика: выяснилось, что ради денег Гуан был готов на все. Назывался-то он купцом, а в действительности вел себя не лучше разбойника. Когда они встречали в пути маленький караван, Гуан подходил к предводителю в сопровождении двух или трех своих людей и после коротких переговоров возвращался с товарами. Эти махинации не укрылись от Синдэ. Гуан всегда держал при себе несколько человек из племени лун, которое жило в горах южнее Шачжоу, и аша, обитавших западнее, – оба племени были известны разбоем. Казалось, Гуан не боится ничего. Многое его раздражало или сердило, но ничто не могло вызвать в нем страх. Непомерная гордыня до самого последнего мгновения мешала ему смириться с тем, что когда-нибудь и его заберет смерть, поэтому он считал себя неуязвимым.

Синдэ прекрасно понимал, что было причиной подобного поведения: от прежнего великолепия династии Вэйци не осталось и следа; Гуан, потомок этого древнего рода, гордился своим высоким происхождением, но в то же время его мучили обида, стыд и страстное желание отомстить, отвоевать утраченное. Это и побуждало его нападать в пустыне на другие караваны. В память о власти и славе своих предков он обирал до нитки невинных жертв, испытывая удовлетворение не от того, что в его руках оказывались чьи-то сокровища, а от самого акта насилия.

За три года Синцин изменился до неузнаваемости. Численность городского населения возросла, в торговых кварталах бурлила жизнь, постоянно открывались новые лавки, зато город совершенно утратил то безмятежное спокойствие, которое было свойственно ему несколько лет назад. Избыток кипучей энергии столицы перекинулся за крепостные стены, и рядом с одиннадцатиярусной Северной пагодой уже возникли новые посады. Однако кварталы, примыкающие к Западной пагоде, остались прежними, как и северо-западная часть города, где когда-то в храме жил Синдэ.

Не желая отставать от неуклонно расширявшейся и крепнувшей империи тангутов, Синцин превратился в большой город. Но Синдэ заметил, что одежда горожан стала еще более ветхой и простой. Он решил, что виной тому огромные налоги из-за войны с туфанями. Три года назад Синдэ часто слышал, что у подножия гор Холань в двенадцати ли к западу от столицы власти намереваются возвести несколько буддийских храмов, теперь же эти слухи утихли. И неудивительно: скопленные на храмы средства были присвоены военными.

Как и прежде, Синдэ остановился в одной из пристроек буддийского монастыря в северо-западной части Синцина. Теперь это здание куда больше походило на школу, чем в ту пору, когда он постигал здесь тангутскую грамоту три года назад, появилось много учителей и учеников. Число ханьских наставников также увеличилось, но Синдэ встретил там и старых знакомых. Однако больше всего его поразило то, что созданный им тангутско-ханьский словарь размножили книгопечатники и власти собирались распространить издание по всей империи. Синдэ сообщил об этом пожилой чиновник по имени Со, который долгие годы жил при храме и трудился в свое время над внедрением тангутской письменности. Он попросил Синдэ начертать название словаря на заглавной странице – мастера вырежут деревянное клише, сделают с него множество оттисков, и титульный лист будет затем добавлен в каждый экземпляр. Сам Со был больше организатором, нежели ученым, и теперь, благодаря своим способностям, дослужился до высокого звания и разбогател. Он случайно узнал о возвращении Синдэ и решил, что, хотя создание словаря власти намерены приписать одному тангутскому вельможе, человек, внесший самый большой вклад, имеет право хотя бы дать название своему труду и собственноручно начертать его на книге.

Синдэ с трепетом открыл словарь. В глаза сразу бросились несколько знаков: «гром», «солнечный свет», «душистая роса», «вихрь»… Слова, обозначающие явления природы, были выстроены в столбец, слева от каждого знака приводился ханьский эквивалент с тангутской транскрипцией. Почерк был никуда не годным, почти ученическим, но, несмотря на это, маленькая книжица пришлась Синдэ по душе и всколыхнула множество приятных воспоминаний. На другой странице были слова, обозначающие животных: «кошка», «собака», «свинья», «верблюд», «лошадь», «бык»; на третьей – «глаза», «голова», «нос», «зубы», «рот» и другие части тела.

Синдэ задумчиво перелистал страницы словаря, потом взял кисть, окунул ее в тушечницу и написал на длинном, узком листе белой бумаги: «Драгоценный тангутско-ханьский словарь». Отложив кисть, он указал на книгу и спросил Со:

– Подойдет?

Старик с улыбкой кивнул.

Вскоре, заручившись поддержкой Со, Синдэ приступил к выполнению миссии, которая привела его в Синцин из далекого Гуачжоу, и через месяц они совместными усилиями добились официального разрешения от тангутского правительства. Шесть ханьцев, отобранных Синдэ, получили верительные грамоты и должны были отправиться в Гуачжоу как гости Цао Яньхуэя. Из них двое были буддийскими священниками; оба знали ханьский и тангутский языки. Им было лет по пятьдесят, остальным – около сорока; все шестеро раньше уже работали с Синдэ. Месяц – для государственной канцелярии срок недолгий, можно даже сказать, что просьба правителя Цао была исполнена весьма поспешно, и все потому, что в Синцине, вопреки его ожиданиям, еще никто не переводил сутр – главным образом из отсутствия в городе буддийских священных книг. До Синдэ дошли слухи о том, что в ближайшем будущем в Поднебесную за сутрами отправят особого посла.

После завершения переговоров Синдэ решил вернуться в Гуачжоу прежде других. Было бы удобнее путешествовать вместе с шестью помощниками, но его спутники должны еще были уладить свои дела, подготовиться к долгой поездке и не желали покидать Синцин до начала осени.

В разгар лета, под седьмой луной, Синдэ присоединился к каравану все того же Вэйци Гуана, который теперь отправлялся на запад, в Гуачжоу. На сей раз у купца было гораздо больше товаров, к каравану прибавили еще тридцать верблюдов, и некоторым погонщикам приходилось управляться с десятью животными сразу. Везли в основном шелк, а также кисти, бумагу, тушь, свитки, картины и предметы древности.

Успев изучить характер Гуана, Синдэ предпочитал держаться от него подальше. Буйный норов купца то и дело давал о себе знать, да и гордость потомка знатного рода проявлялась самым странным образом и в самые неожиданные моменты, поэтому было чрезвычайно сложно не разозлить его. Благоразумный Синдэ старался не попадаться ему на глаза, но Гуан сам находил его – видимо, решил, что среди невежественных и грубых погонщиков только ханьский грамотей достоин разговаривать с ним на равных.

Путешествие не обошлось без неприятностей. Первая случилась на второй день после того, как караван покинул Лянчжоу и остановился на берегу реки посреди лугов. Синдэ отдыхал в шатре с пятью погонщиками, когда к ним вошел Гуан. Как обычно, при его появлении воцарилась напряженная тишина и погонщики тотчас сбились в кучку в углу шатра, повернувшись к хозяину и Синдэ спиной. Гуан не обратил на них никакого внимания, приблизился к Синдэ и неожиданно заявил:

– Все уйгурские женщины, невзирая на происхождение, продажные твари!

В большинстве случаев Синдэ пропускал слова Гуана мимо ушей, но сейчас не мог смолчать.